В сентябре начались бомбежки, а затем артобстрелы. Каждый из нас, уходя на работу, не был уверен, что возвратится домой живым и застанет дом, не разбитый бомбами. Над городом стали поднимать на тросах аэростаты заграждений. Мы, конструкторы, дежурили и работали ночь дома, другую на заводе. В ту ночь, когда я находился дома, разбомбили наше КБ. Утром, придя на работу, мы застали печальную картину: на той стороне здания, где взорвалась бомба, все окна вместе с рамами были вырваны и отброшены к противоположной стене. Все чертежные столы и кульманы изломаны и прижаты к противоположной стене. Чертежные доски (вернее, то, что от них осталось) были покрыты впившимися в них стеклянными осколками. Всюду холодный ветер гонял обрывки разорванных чертежей. Были раненые. Тяжело ранило инженера Н. М. Синева — взрывной волной и обломками его ударило в грудь. Нашли его без сознания под обломками. Но богатырское здоровье взяло верх, и после больницы он встал в строй, впоследствии даже работал заместителем главного конструктора. Генерал Котин во время взрыва был в коридоре и отделался царапинами. Один из дежурных инженеров, находившийся на улице, видел спускавшуюся на парашюте бомбу и принял ее за парашютиста. Взрывной волной его перебросило через гребень крыши, но он отделался лишь контузией.

Наши семьи эвакуировались специальным поездом на Восток. Мы продолжали работать под обстрелом и бомбежкой. Затем было принято решение о переброске основного коллектива сборщиков танков и конструкторов на ЧТЗ».

В середине октября, рассказывал отец, их коллектив эвакуировали в Челябинск. В серый от снегопада день поднялись в воздух около десятка камуфлированных самолетов. Летели над Ладожским озером на бреющем полете. Проскочили благополучно под носом у немцев. Ленинград уже окружили — выход был только через озеро.

В Тихвине, где их высадили, сразу стало многолюдно — в тот день прибыли кировцы: танкисты, рабочие-сборщики, конструкторы, технологи и другие специалисты. Что их больше всего обрадовало — это сытный мясной обед без всяких ограничений (были бы деньги).

Из записей отца:

«В Тихвине нас усадили в холодные товарные вагоны эшелона, двигавшегося на Восток по северной дороге на Киров, Свердловск, Челябинск.

В Челябинске нас разместили в заводоуправлении опытного завода, затем определили на подселение к местным жителям. Челябинцы восприняли наплыв эвакуированных в общем радушно. С дружеской улыбкой принял нашу семью технолог ЧТЗ Иосиф Израилевич Барштейн и его жена Софья Степановна Дергачева. У них была семья из пяти человек. В их двухкомнатную квартиру с проходными комнатами втиснулись и мы вчетвером. После войны у Барштейнов родился третий ребенок, и у нас родилась третья дочь. Мы еще долго жили вместе, и сейчас, через много лет, у нас сохранились дружеские отношения. Так было и во многих других семьях.

Началась военная трудовая жизнь и напряженная творческая работа. Наши машины становились все мощнее, устаревшие образцы заменяли новыми, некоторые типы стали выпускаться на бывшем тракторном конвейере. В особо напряженные периоды переходили на казарменное положение, то есть вообще не уходили с завода. В КБ были установлены койки, где можно было вздремнуть, — и опять за работу».

Отец рассказывал, что Челябинск военный резко отличался от Челябинска мирного, который ему довелось видеть во время его полугодовой командировки в сороковом году.

Прежде всего это чувствовалось на заводах, на которых ему приходилось работать и бывать по долгу службы. Они стали многолюднее, шумнее. Массы людей утром и вечером двигались на смену (на перегруженном транспорте вплоть до крыш трамвая). Нескончаемые потоки вливались в заводские проходные.

В толпах рабочих можно было увидеть и узбекские халаты, и солдатские шинели, много женщин и подростков, часто слышалась нерусская речь. Экипажи танкистов принимали участие в сборке машин, на которых они отправлялись на фронт.

Всю эту армию рабочих, инженеров, служащих и домочадцев нужно было расселить, накормить, приодеть, обеспечить медицинской помощью, детей — школами, не говоря о яслях и садиках, а многие школы были превращены в госпитали или больницы.

Не хватало магазинов (очереди тогда были раздельные — для женщин и для мужчин). Не хватало электроэнергии — в поселке ЧТЗ (так назывался седьмой участок), где наша семья жила на «уплотнении», был установлен график подачи электроэнергии в жилые дома. Идешь домой после длинной смены и видишь, что несколько пятиэтажных домов сияют освещенными окнами, а твой дом и еще соседние стоят темными, кое-где теплятся в окнах тусклые свечки или керосиновые лампы. На следующий день — наоборот.

Жили и работали дружно, мелкое, личное затмевалось грозными отзвуками войны. Тарелка репродуктора в каждую квартиру доносила голос Левитана, сообщения Совинформбюро живо отражались на настроении всех.

Отец говорил, что с ним работал высокий красивый инженер Александр Иванович Василенко — он был блестящий конструктор, но еще более талантливый международный обозреватель — послушать его возле географической карты с длинной указкой в руках в обеденный перерыв собиралась целая толпа, причем всю эмоциональную информацию он преподносил с собственными комментариями с явным удовольствием и без всякого принуждения со стороны.

Из воспоминаний отца:

«Главной проблемой жизни эвакуированных была проблема питания. Мы жили при карточной системе. На белую булку могли рассчитывать только больные. Я помню, как в случавшиеся редкие командировки в Москву привозил белые батончики, как лакомство детям.

Основной продукт, который мы добывали сами, была картошка. Ее сажали все. Наши конструкторские огороды располагались далеко за кислородным заводом — сейчас там раскинулись жилые корпуса Северо-Запада, а раньше там был плодороднейший чернозем, с которого мы собирали богатый урожай. Картошку привозили домой на «Лайбе» — это списанный танк Т-34, с которого была снята башня и над корпусом возвышалась обширная стальная платформа, на которую грузилась гора мешков с картошкой, на них усаживалась трудовая армия конструкторов с женами, лопатами и пр. «Лайба» неслась по улицам Заречья. Мы опасались, как бы не оборвать провода, натянутые над улицей. Дома картошку засыпали в квартирах под кроватями или в закрома в коридорах и прихожих».

А вот записи из дневников отца:

«14.12.43 г. Челябинск. Кировский завод. 20.00.

Сижу на четвертом этаже заводоуправления ЧТЗ. Ежедневно мы работаем до половины двенадцатого ночи. В полночь после сытного ужина идем домой. Дома сейчас лежит больная дочь Галя. Бедняжка исхудала и побледнела. Я боюсь, что она заболеет туберкулезом. Жена Наташа тоже похудела и сильно постарела. Да и я потерял свою прежнюю неутомимость. Частенько после обеда засыпаю за рабочим столом».

В тяжелых трудовых буднях отец и его сотрудники оставались людьми, которым ничего человеческое не чуждо. Они были молодыми мужчинами в возрасте от 30 до 40 лет, и никакие обстоятельства не могли убить в них любовь к жизни.

Из дневников отца:

«16.04.44 г. 14 апреля я стрелял из пушки на испытаниях. Это занятное ощущение, когда все рядом содрогается от мощного взрыва. Возвращались в Челябинск перед надвигающейся грозой. Все небо впереди было изрезано вспышками и зигзагами молний. В страшном грохоте несущегося танка Духов (впоследствии генерал-лейтенант, трижды Герой Социалистического Труда. — Л. Ф.), сидя рядом со мной, молча повторял рукой зигзаги молний со свойственным ему юмором. Смеялись так, что не слышно было грохота танков».

Отец рассказывал, что питались они в заводских столовых — были такие, где при входе каждый получал скрученную алюминиевую ложку, а при выходе ее возвращал.

Конструкторы, в зависимости от квалификации и отдачи, питались в столовых заводоуправления литеры «А», литеры «Б» (между собой их называли «Акеры», «Бэкеры» и без литеры «кое-какеры»), где на специальном пропуске делалась отметка, что ты уже пообедал.