– Идите в убежище, – сказал я, поравнявшись с ними. – Слышите, как бьют по крышам осколки?

– Все в руках божьих, – не поднимая глаз, пробормотала одна из них, постарше.

А вторая, молодая, с испуганными глазами, добавила простодушно:

– На прошлой неделе трех сестер засыпало в убежище…

Я вошел во дворик. Кивнул, как старому знакомому, льву с водопроводным краном в пасти и позвонил.

Меня ждали. Тотчас же шевельнулся глазок в двери. Повернулся ключ.

– Заходи, – сказал Бела-бачи. – Я уже подумал, тебя разбомбили.

– Меня? Свои?

– Раз бегаешь среди чужих.

Мы прошли на кухню. Свет лампочки едва пробивал тучи табачного дыма. Я разочарованно оглянулся. Комочина не было.

Бела-бачи, крутанув шеей, послал к лампочке новую порцию дыма:

– Придет скоро… Ну, говори, парень, как тебя благодарить? – Он взял меня за плечо рукой, сжал крепко. – Теперь они у нас покоя знать не будут.

– Бела-бачи, вы ничего не слышали? Вроде бы наши наступают на Будапешт?

– Да вот, говорят… Побежал за газетой – там, конечно, ничего. Вот только, – он ткнул пальцем в первую страницу газеты. – «В районе Кечкемета усиленная беспрерывная перестрелка патрулей». Черт его знает, что это означает на человеческом языке! Похоже, началось там. Если они пишут «в районе Кечкемета» – так и читай: Кечкемет уже сдали или вот-вот сдадут. А Кечкемет – дело серьезное. Знаешь, как его называют? Южные ворота Будапешта.

– Сколько до Будапешта?

– Километров восемьдесят.

– О, еще много.

– Вообще-то немало, верно. Но что все-таки значит «усиленная беспрерывная перестрелка патрулей»? Усиленная да еще и беспрерывная. Что-то я не замечал, чтобы раньше так писали. Новое выражение. Может, драпают со всех ног. А раз так, то что такое восемьдесят километров? Ничего! Как раз хватит на один хороший драп.

– Что еще там? – Я взял газету.

– Вот, тоже любопытно. – Бела-бачи отчеркнул ногтем заголовок: «Уничтожь танк – станешь землевладельцем».

Заметка и в самом деле была интересной. Фашистское правительство приняло решение награждать солдат пятью хольдами земли за каждый выведенный из строя советский танк. В случае, если солдат при этом погибнет, его вдова получит уже не пять, а целых десять хольдов.

Бела-бачи поднял на лоб очки и стал совсем домашним уютным старичком.

– До чего жадный народ! – Он беззвучно смеялся.

– Кто? – не понял я.

– Да помещики наши – кто еще? На дно идут, пузыри пускают, а как за землю цепляются… Сколько советских танков на этом фронте, как ты думаешь?

– Не знаю.

– Тысячи три?

– Может, и больше.

– Ну, пять! Ну, десять, ладно! Десять тысяч танков. Значит, по подсчетам наших господ, если их выведут из строя, все до единого, то это обойдется всего в пятьдесят тысяч хольдов. Допустим, половина солдат при этом погибнет, значит, семьдесят пять тысяч хольдов. А знаешь, сколько у наших помещиков земли? Самое малое, пять миллионов хольдов! У одного графа Эстергази побольше четверти миллиона. Вот и считай, семьдесят пять тысяч и пять миллионов… Ну и жадюги! Все равно погибать, так уж проявите широту венгерской натуры, о которой вы так любите толковать. За каждый советский танк – тысяча хольдов – во! Пусть потом люди скажут: хоть и прижимистые были наши дворяне, а перед смертью все-таки раскошелились. А тут – пять хольдов! Тьфу! Уж на что у наших солдатиков мозги забиты, и то, я думаю, сообразят, что пять хольдов за танк – это дешевка. Почти даром! Ведь и так, без всяких танков, на каждого положено по два метра земли.

– У одного графа столько земли? Четверть миллиона хольдов?

Я быстро перевел в гектары. Почти сто пятьдесят тысяч! У одного человека, как у доброй сотни колхозов. Это же смех! Все равно, как одному человеку иметь сто тысяч шуб. Или миллион пар обуви. Или десять миллионов авторучек.

– У Эстергази? Так это только в Венгрии. А у него еще и в Румынии, и в Австрии, и в Германии… Слушай, парень, как ты думаешь, если листовку про эти пять хольдов напечатать? «Пять хольдов и пять миллионов хольдов». Звучит, а?

Он заходил по комнате, сочиняя вслух листовку. Получалось хлестко, зло. Только мне все не давали покоя чудовищные графские поместья.

– Может быть, сказать в листовке вот что, – предложил я. – «Зачем вам умирать за пять хольдов? Если покончите с войной, вашими станут все пять миллионов хольдов. Новая народная власть отдаст помещичьи земли крестьянам».

Бела-бачи понравилось:

– Правильно!

Он сел к столу, быстро набросал текст.

– Ну вот… С типографией только у нас трудности. Печатаем урывками, по ночам. Нилашисты плакатами своими засыпали, все бегают, проверяют, нельзя ведь у них на глазах… Ладно, на днях исправим дело. Тут Комочин кое-что придумал.

– Что?

– Сам тебе расскажет. Слушай, взрывчатка еще осталась?

– На три таких эшелона.

– А шнур?

– Шнур больше не проблема. Сколько нужно, столько сделаем. Взрывчатку доставайте.

– Взрывчатка будет.

– Тогда – шпарь лысого кипятком! – не удержался я от соблазна щегольнуть мудреным речевым оборотом.

Белачбачи усмехнулся:

– Черный?

– Он. – И признался честно: – Но какой такой лысый и почему его обязательно надо шпарить кипятком, так и не знаю.

– А ты у детишек спроси – это же народная сказка… Жил-был маленький умный поросенок. Однажды зимой к нему притащился большой, старый и хитрый волк. «Пусти меня, поросеночек, я замерз весь». Поросеночек отвечает: «Не пущу, ты меня съешь». Тогда волк взмолился: «Замерзну я, пусти хотя бы одну мою переднюю лапу». Уговорил, наконец. Пустил поросеночек его переднюю лапу. Потом волк запричитал, что ему тяжко и горько, что другая его лапа тоже в дом хочет. Поросеночек пустил и вторую, но тайком поставил на огонь жбан с водой греть. Потом пустил третью лапу, потом четвертую, а когда волк прыгнул, чтобы его сожрать, стал обливать его кипятком и приговаривать при этом: «Шпарь лысого кипятком! Шпарь лысого кипятком»… Мы тут недавно по этой сказке даже листовку сочинили. Ведь, понимаешь, ситуация до чего похожая! Немецкие фашисты сначала к нам одну лапу засунули, другую, потом совсем в наш дом забрались. Только мы оказались глупее поросеночка, кипятка загодя не приготовили. Хоть теперь ошпарить, чтобы напоследок шерсть облезла!.. А сами они смогут, как ты считаешь? – спросил он неожиданно, без всякого перехода.

– Как сами? – не понял я. – Разве я от чего-нибудь отказываюсь?

– Ты нам для другого нужен.

– Для чего, интересно?

– Вот придет Комочин, тогда узнаешь, – уклонился Бела-бачи от ответа.

Комочин появился после обеда. Я бросился ему навстречу.

– Товарищ капитан!

– Саша!

Мы обнялись. Потом он легонько отстранил меня, и мне стало стыдно своего порыва. Как маленький! Подумаешь, не виделись четыре дня.

Я нахмурился, сморщил лоб.

– Шикарный офицер! – он разглядывал меня, улыбаясь. – Предсказываю вам отличную карьеру. Только когда у вас будет денщик, заставьте его хорошенько драить вам сапоги. Солнце на голенищах – первый признак успеха и благополучия.

– Денщик?

Только сейчас я разглядел Комочина как следует и поразился. Он – и не он! Дело было не в венгерской офицерской форме, которая, впрочем, сидела на нем чуть мешковато, как и советская; штатский костюм, даже такой старенький, как Фазекаша, подходил ему куда больше. Просто лицо Комочина изменилось. Но чем? Волосы такие же черные, как и прежде, брови тоже. Только теперь они стали тусклее, словно их прихватило пылью. Еще виски скошены – он носил прямые. Густые брови сверху подбриты – чуть-чуть, но уже нет прежней мрачности.

Волосы, брови, еще усталый вид – вот и все. Но если бы я встретил Комочина на улице, то, пожалуй, не сразу узнал бы, прошел бы мимо.

– Почему денщик? – повторил я, настораживаясь. – У нас нет никаких денщиков.

– Зато у них есть. А нам теперь по их уставам жить… Погодите, не кипятитесь. Дайте хоть сначала поздравить вас. – Он энергично тряхнул мою руку. – Шесть сгоревших танков, четыре автоцистерны, двадцать три разбитых вагона. Я своими глазами видел, до сих пор все лежит, только поскидали в канаву, пути освободили.