Где-то высоко, под самым куполом, казалось, тихо, затаенно звучала музыка, словно там долго затухающим эхом заблудилось пение капеллы церковных певчих. Или, возможно, где-то на крыше курлыкали голуби, и подкупольное пространство превращало эти птичьи голоса в ровное музыкальное звучание. Или отдаленный непрерывный дневной шум московских улиц, доносившийся сюда, преобразовывался, дополнялся звуками мистического молельного шепота и создавал особенный мелодичный гул церкви. Или само стародавнее культовое здание, помимо архитектурных форм, своеобразия расположения по сторонам света, имело собственное дыхание, как собственное дыхание имеет каждый человек, и это дыхание в минуты тишины звучало как отголосок далекой мелодии.

— Благодать-то какая, братья! — тихо воскликнул Глеб. — Вот где радость земная! Когда стоишь пред Спасом и чувствуешь, что в душе светло.

Взгляд темных глаз Глеба был умен, заинтересован. В его голосе, негромком и ровном, чувствовалось усердие — будто бы хотелось ему поделиться с человеком тем, что выстраданно сам познал. На вопрос Сергея: что же занесло его на такую службу, — Глеб отвечал:

— В монашество собираюсь уйти, братья. Господу послужить. В черное монашество.

— Не страшно? — спросил Сергей. — Вы такой молодой, от всего света в отречение собираетесь?

— Страшно, — признался Глеб. — Но не отречения от света боюсь. Суетности нашего света мне ничуть не жаль. Пред Господом боюсь — чувствую, духом еще слаб.

— Откуда вы родом? Чем прежде занимались? — поинтересовался Сергей.

— Родом я, братья, из древнего города Ярославля. Окончил там университет, а в Москве учился в аспирантуре, физиком хотел стать.

— И что ж, бросил? — удивился Лёва, враз перейдя на «ты». — Я в свое время тоже в науках разочаровался, с учебой завязал.

— Бросил, братья. К Богу хочу прийти — вот и бросил. Все науки уже столько веков копают, копают, а ничего, кроме услаждения человеческому телу да орудий уничтожения, не создали. Они не для души. О душе только Господь позаботится, — ответил Глеб. — Жизнь духа, братья, бесконечна, а все земные науки лишь о земном пекутся. Дальше земного заглянуть они не могут, вот и служат чревоугодию, блаженству тела, средствам порабощения.

— А писатели? Те вроде для души работают? — спросил Сергей.

— Мы их сейчас больше сотни штук видели, — подмогнул в вопросе Лёва.

— Так вы ж и сами знаете, братья, сколько всяких сочинений понаписано. Да ведь все они и одной страницы из Священного Писания не стоят. Писатели вечно с бесом заигрывают, славы себе хотят, вот душой-то напоказ и вертят, потеху и разврат выдумывают… Я не в осуждение человеческим прихотям говорю — и жизнь, и место человеку Господь дает. Лишь несопоставимость хочу показать… Вот вы про свет мне сказали. В свете деньги правят, а деньги от лукавого. Господь с душой, а бесы с деньгами. Ведь если признать, что цель человеческая состоит в обогащении и улучшении физических благ — значит, обречь на темноту всё прошлое. Тогда выйдет, что человек, который жил без автомобиля и электрической лампы, и счастливым никогда быть не мог. Так ведь это ж не так! Дух выше и знаний, и материи. Счастье с Господом бесконечно.

Они втроем вышли из церкви, оборотясь на купола с крестами, перекрестились и поклонились.

— Дай вам Бог доброй дороги, братья, — заговорил на прощание Глеб.

— Спасибо, брат, — слегка поклонился в ответ Лёва. — Только дорога-то у нас больно рисковая. В ней добра маловато будет.

— Так вы не ступайте по ней! — сказал убежденно Глеб. — К Господу обратитесь. Он наставит, подскажет, в вашу душу свет прольет! Вам и делать-то ничего не надо, — еще наставительней заговорил он. — Отдайте душу в Его власть, а Он вам укажет путь верный. Он как фонарь в ночи. От искушений отведет, от напастей.

— Хорошо вам, Глеб, любить святое да чистое, — придержал добрый почин набожного сторожа Сергей. — Только на всех в раю места все равно не хватит. Кому-то свечку держать, кому-то — огнемёт.

— Да, братец, по монастырям всем миром, облачась в рясы, не отсидеться, — заключил Лёва.

Простясь с Глебом, они вернулись туда, откуда пришли. К фабрике. Экскурсии по Москве прекратили, ждали машину, сидя на лавке перед стеклянной фабричной проходной.

Прапорщик из тыловой службы части прикатил на громоздком «Урале» в обещанный срок. Выбравшись из кабины, он бодрительно замахал рукой поджидавшим машину Сергею и Лёве.

— Вот они — бумаги. Теперь не шуганет, — потряс он какими-то листами, когда Сергей и Лёва подошли к нему. — Ну как, мужики, прогулялись, посмотрели на столицу? Я в части на продовольственный склад заходил. Там сухие пайки собирают. Говорят, завтра утром вашу команду в Моздок отправят. Военно-транспортным с Чкаловского аэродрома.

— Ну и правильно, нечего оттягивать. Засиделись мы в этой Москве, — сказал Сергей.

Лёва посмотрел на небо, пасмурное, ватное, уверенно поддержал:

— Полетим. Видимость отличная!

Предварительная информация прапорщика подтвердилась.

18

Кончилась осень. Перевалило за Новый год. Зима катилась к своему исходу.

Чечня. Блокпост. Февральский полдень.

В караульном помещении сидят несколько солдат из сменного наряда и с ними взводный — старший лейтенант. Взводный сидит смурной, мучается с похмелья, время от времени пьет из литровой бутылки минеральную воду, приваливается спиной к стене, пытается дремать. Солдаты, в основном контрактники, уже заматерелые мужики, пьют чай, курят, негромко травят бесконечную баланду. Иногда скатываются на политику.

— Залезли мы в это дерьмо надолго. Они и раньше-то нас ненавидели. Теперь еще сотни лет при слове «федерал» будут зубы сжимать.

— А ты что, лыбиться будешь, когда про «чехов» заговорят?

— Это же люди нам совсем чуждые. Чуждые по крови, по виду, по вере… Надо было по Тереку границу провести, и пусть катятся. Сдохнут или процветают — лишь бы Россию не трогали.

— Вот уж нет! Они, скоты, здесь над русскими так наиздевались! Я еще в первую войну, в девяносто пятом, такого насмотрелся. Теперь пускай огребут…

— На днях мужики хохла поймали. На стороне «чехов» воюет. Вам, грит, москалям, в России вольготно, у вас, грит, полезные ископаемые, нефть. У нас, грит, в Незалежной уже и своровать нечего. Жить на что-то надо. Вот, грит, и пошел стрелять славянскому брату в глаз.

— А газетчики все же падлы. Злорадствуют, когда наших пацанов бьют. Во, почитай. Про обстрел нашей колонны как пишут…

— Собака лает — ветер относит. Нам главное — чтоб свои не предавали. Мы воюем, а за нашей спиной опять Хасавюрт устроят…

Во второй чеченской кампании федеральные войска, к счастью, не подтачивались предательством кремлевской челяди. Войска методично, неразрывным фронтом катили по Чечне с севера на юг, выдавливая сепаратистов и бандитов, повенчаных одним делом, из населенных пунктов бунтарской и беззаконной республики. Но даже прокатившись катком наступательных операций и последующих зачисток, полностью санировать территорию Чечни от сопротивленческих, диверсионных, бандитских формирований не выходило. Словно из невидимых щелей выползали воины джихада и наемные ловцы удачи, для которых любая война — пожива, и в тылу федеральных войск звучало мстительное «Аллах акбар!», вспыхивали очаги сопротивления, из засад обстреливались воинские колонны, гремели взрывы заминированных фугасов, каждую ночь, казалось бы, освобожденный федералами, разрушенный Грозный просекали автоматные очереди партизанских наскоков; то там, то тут находили трупы российских солдат: кастрированные, обезглавленные, сожженные, без ушей…

— Тут, на Кавказе, быстро не развяжется. Мы уйдем, они меж собой бучу затеют. Армяне с азерами друг друга веками ненавидят, осетины с ингушами делятся, абхазы и грузины воюют. Нам-то кажется — они все кавказцы. Нет. У них тут такой узел, что только русские цари и могли держать.

— Сталин мог!

— Подарили они нам головную боль на многие веки. Плевать бы на этих абреков! Россия и без этой проклятой земли огромная.