Белые хризантемы, гневно брошенные Романом на диван, обрели свое место в пузатой керамической вазе на громоздкой старинной тумбочке с кривыми ножками. Время от времени Соня бросала на цветы раздосадованный взгляд, краснела и в отчаянии мотала головой. Как скверно вышло! Эрик в фартуке и Роман… Почему он не предупредил о своем приезде? И Илюшки, как назло, не оказалось, он бы как-то сгладил… Соня, сидевшая на диване в повседневном махровом халате — не в платье для вечерних свиданий, резко выпрямилась, напрягла слух: ей показалось, что в коридоре скрипнула дверь спальни — шаги, вздох… Нет, похоже, ей только показалось. Ей очень хотелось этого, хотелось, чтобы Роман спустился к ней, заговорил с ней, выплеснулся. Вряд ли он сейчас спит. Он, конечно, не спит. Как скверно, скверно, скверно и гадко вышло! От беспомощности она сжимала кулачки и бесшумно стучала ими по мягкому дивану. «Папа, научи меня, подскажи мне, что нужно делать?» — будто вымаливая целебный заговор, прошептала Соня.

Отец Сони, виолончелист одного из музыкальных столичных театров, Зиновий Аронович жил незаметной жизнью музыканта-каторжника. Днем — репетиция, вечером — спектакль; днем — репетиция, вечером — спектакль; в выходные опять же: днем — прогон, вечером — спектакль. Иногда, редчайше, гастроли за границу, ведь при Советах театр в основном отправлялся летом гастролировать то в Ижевск, то в Череповец, в лучшем случае — в Кисловодск или Анапу, а нового времени Зиновий Аронович и не захватил, умер тогда, когда только распахивались горбачевские шлюзы. Страшная, неизлечимая болезнь скрутила его буквально в месяц, не оставляя медицинских лазеек к спасению.

На свою музыкантскую судьбу Зиновий Аронович не роптал, малое жалованье не считал пороком и обладал той удивительной мудростью, которая ценится выше всяких положений в социальной иерархии. Перед смертью, близкое присутствие которой воспринял с поразительным мужеством и рассудительностью, Зиновий Аронович призвал к себе по очереди старшего сына Марка и младшую, свою любимицу дочь, которую называл Софочкой.

Этот тихий отцовский голос, с мягкой картавостью, с прощальными напутными словами она запомнила навсегда:

— Софочка, милая моя дочка. Мои дни сочтены. Я скоро уйду от вас. Всю жизнь я честно работал и смотрел людям прямо в глаза. Потому что честно работал. Я не нажил никакого капитала, никаких драгоценностей. У тебя, Софочка, даже нет приданого, которое, наверное, есть у твоих подруг. Но никогда не завидуй им. Мы с матерью дали тебе другое приданое — красоту. Это великая сила, Софочка. Ты должна ею правильно распорядиться. Великая женская сила! — Зиновий Аронович расчувствовался, прослезился, некоторое время молчал. — Любовь, Софочка, штука сладкая и коварная. В любви можно обмануться, в ней можно запутаться. Любовь по молодости очень горяча и слепа. Только с возрастом понимаешь, что счастливая любовь возможна лишь к приличному человеку… Потому что приличный человек способен понять и простить. Он никогда не будет укорять или заниматься отмщением. Тебе, Софочка, тоже надо научиться понимать и прощать. Не надо зла. Жизнь дается один раз, и люди должны жить в мире и понимании. Потому что они живут один раз! Избегай дурных людей, Софочка, и выходи замуж за приличного человека. Это чрезвычайно важно для женщины.

Когда отец говорил, Соня, зная о его неминуемой скорой кончине, тихо глотала слезы, не смела перебивать его даже всхлипами. Несколькими неделями раньше, еще до известия о беспощадной болезни отца, она приводила в гости своего парня, университетского аспиранта Романа Каретникова; Соня и Роман бродили у измайловских прудов, их накрыл сильный ливень, они оказались без зонта и промокли, и Соня, стыдясь за свою убогонькую хрущевку на первом этаже в Измайлове, все же пригласила Романа на горячее чаепитие; так он и познакомился с ее отцом.

— Твой молодой человек мне понравился, — передохнув, заговорил Зиновий Аронович. — Он, Софочка, оставляет впечатление приличного человека. Ты говорила мне, что отец у него служит большим начальником в министерстве, что это человек с тяжелым характером. Таких людей, Софочка, никогда не надо осуждать. Их нужно просто сторониться. Вежливо, без осуждения отойди от них. Потому что они не наши… Помни, Софочка, о великой силе, которая у тебя есть. — Зиновий Аронович слабосильной рукой погладил руку дочери, улыбнулся. — Женская красота способна повернуть вспять даже водопады — не только реки.

Через несколько дней отец умер.

Отцовский наказ был пророческим перстом к семейному покою и счастью Сони. Теперь и покою, и счастью грозила опасность. Насколько велика эта опасность, она еще не определила: ведь случилась не просто обиходная размолвка с мужем. И развернись конфликт худшей стороной, пострадает и брат Марк, который сейчас ходил в первых компаньонах у Романа. «Папа, что же мне делать?» — спрашивала она мираж, но черпала всё из того же услышанного завещания отца житейскую мудрость.

В конце концов она ищет благополучия не исключительно для себя. Роман — отец ее сына! И он любит Илюшу! Илюша тоже обожает отца! Это превыше всего. Только ради этого можно согласиться на всё, вплоть до унижений. Но разве Роман способен унизить!

Соня поднялась с дивана, шагнула в сторону кухни. Роман еще не ужинал, он голодный. Может, приготовить ему гренки с сыром и его любимый какао со сливками? Нет, это лучше потом. Сейчас главное — разговорить его. Покаяться. Соня произнесла про себя слова, которые уже отшлифовала за этот вечер. «Умоляю тебя, никогда больше не вспоминай об этом человеке!» (Да, она вычеркнет Эрика из своей жизни! Не будет разговаривать с ним даже по телефону!) «На самом деле, Рома, у меня, кроме тебя и Илюшки, никого нет. И не может быть! Всё, кроме вас, глупости, о которых не стоит вспоминать… Завтра, Рома, мы пойдем с тобой к причалу и будем ждать, когда из моря вернется фрегат. Илюшка увидит нас еще с палубы. И никто не будет мешать радоваться нашему счастью».

Соня опять пошла на лестницу, ведущую на второй этаж, к спальне. Но к спальне, как прежде, подошла робко, на цыпочках, вслушиваясь в каждый шорох. «Папа, укрепи меня духом», — взмолилась она и пугливо потянула кулачок, чтобы постучаться в дверь.

17

Никольских контрактников на чеченскую кампанию отправляли через Москву. В одной из подмосковных воинских частей формировали подразделения, выдавали обмундирование и личное оружие, готовили экипировку и проводили необходимый инструктаж, вывозили на полигон на учебные стрельбы. Дальнейший путь новоиспеченным рекрутам был определен в Ингушетию, а там уж рукой подать до войны.

Все время перевалочной жизни Лёва Черных пребывал в состоянии возбужденно-веселом, словно подвыпивший именинник: травил анекдоты, безобидно вышучивал товарищей, азартно играл по вечерам с местными прапорщиками в «буру». Сергей Кондратов в Лёвины затеи не ввязывался, лишь однажды согласился поехать вместе с ним в качестве грузчика в Москву.

— Посмотрим, Серёга, на столицу! Прапор с вещевого склада просит помочь, барахлишко надо погрузить. Поехали, проветримся!

Военный трехосный «Урал», громоздкий и неловкий, неторопливо катил среди мелких, шныряющих мимо него легковушек. Сергей и Лёва сидели в затентованном кузове, поглядывали наружу из-под приподнятого над задним бортом брезента.

— Глянь, Серёга, опять банк. Во мошна-то! Здесь деньжищи со всей России загребают… А мусору все равно многовато. Урны битком набиты… Глянь-ка, Серёга, негр! Как уголёк! Шпарит, гордый такой, довольный. Как у себя по Африке. Сидел бы дома на пальме, порол бананы, так ведь нет, понесло к нам, задницу морозить… Ух ты! И опять банк! Кругом пункты обменные, валюта… Я вот тебе, Серёга, честно признаюсь. В школе я много исторических книжек прочитал и всё удивлялся. Коммунизм, социализм, большевики, Ленин — куда ни ткнись, продыху никакого нет, всюду партия. Неужели, думаю, это никогда не кончится? Ведь в истории всегда что-то кончалось. Иго татарское, реформы петровские, бироновщина. Неужели, думаю, Ленин — навсегда? А ведь не навсегда оказалось. Не навсегда! И вот это, — Лёва кивнул за борт машины, намекая на новый российский уклад, диктуемый Москвой, — не навсегда. — Немного помолчал. — А может, навсегда, Серёга? А?