Я присела в кресло. Витрин с украшениями не наблюдалось совсем. Продавцов или торговцев тоже. Правда, когда я входила, прозвенел колокольчик. Разглядывала бархат и кисти справа от себя. Потом повернула голову налево и вздрогнула. Передо мной в кресле сидел кто-то. Как и когда он появился — я не заметила. Сколько времени он уже смотрел на меня — я не знала.

— Здравствуйте, — тихо пролепетала ему.

Мужчина с яркой, как у цыгана, внешностью молчал. Черная буйная шевелюра, такие же усы и борода. Одет он был в черный то ли камзол, то ли обычный пиджак, но мне в состоянии аффекта он показался камзолом. Смугл. В общем, в его внешности всё было жгучим, кроме глаз. Глаза — абсолютно черные, но не буйные, а совершенно спокойные. Он будто из воздуха достал бархатную подложку, на которой поблескивали украшения. Также молча положил эти сияющие вещицы на стол передо мной. Я молча стала разглядывать. Понять, что нравится, а что нет — было очень сложно. Я чувствовала, что меня пристально изучают черные глаза. И еще эта механическая музыка не переставала звучать. Вдруг подложку забрали у меня из-под носа. Я, было, протянула руку, потому что толком не успела ничего рассмотреть. Черноглазый хозяин (он вел себя явно не как обычный продавец) этого странно-ювелирного магазина сказал:

— Всё. Сегодня Вам тут больше делать нечего. Приходите, когда Ваша вещь будет готова.

— Простите, я ничего не поняла. Вы меня с кем-то путаете?

— Приходите, когда сказал, — мужчина поднялся с кресла.

Мне не оставалось ничего другого, как тоже подняться с кресла. Я наклонилась, чтобы взять корзину, и решилась всё-таки уточнить про время и цель следующего моего визита. Но я опять оказалась одна в лавке. На выходе еще раз прозвенел колокольчик. На улице светило солнце. Чувства, что произошло что-то странное или необычное, не было. Вполне обычная лавка торговца восточными драгоценностями, просто для Шмелева это как-то авангардно. А в остальном — всё как в обычной жизни. Ну, магазин без товаров и витрин — ну, и что?

Сделав пару шагов в сторону дома и зажмурив от солнца глаза, я забыла про странного ювелира. Ничего необычного в такой скорости нет, потому что собственное чувство голода гораздо сильнее размышлений о чужой странности. Идти есть в ресторан не хотелось. Я начала понимать местных жителей. Когда есть чувство дома, как у меня сейчас, то и есть хочется дома. Есть хочется еду, которой не касались чужие руки, загруженные чужими мыслями и проблемами.

Мудрости моей всё-таки нет предела. Иначе как можно оценить то, что в последний момент перед «погромом» я положила на плиту одну маленькую сковородку? Дар предвидения — не иначе, и теперь, благодаря ему, я жарила яичницу. Через двадцать минут колдовства, я сидела в кухне на подоконнике. Передо мной стояла миска, в которой шедеврально красиво было перемешано зеленое с белым. Огурцы, зеленый лук, петрушка, укроп, которые успели вырастить шмелевские садоводы-огородники — это не овощи с зеленью. Это приговор. Потому что когда они еще и смешаны со сметаной, то любого человека могут сделать идиотом. Хотя бы на несколько минут. Даже абсолютно сытый человек будет смотреть на эту миску безумными глазами и исходить слюной, будто его рефлексы никогда в жизни не контролировались головным мозгом. Чтобы не захлебнуться, я непрерывно жевала черный домашней выпечки хлеб, потому что хотелось яичницу всё-таки дожарить, а не заглатывать в сыром виде чуть подогретые на сковородке яйца.

Всё. Всё было съедено в считаные минуты. И пусть зануды твердят про обязательное количество жевательных движений, которые необходимо совершать с каждой крошкой еды. После моего обеда я окончательно перестала быть занудой и оценила прелесть заглатывания еды большими цельными кусками. Это вкусно. Особенно первые куски. Да, мне стало плохо, потому стало так хорошо. Петь не хотелось. Но подышать над чашкой кофе я была не против. Можно было даже сделать пару глотков. Сугубо для пищеварения. Ликера еще не было, а кофе уже имелся. И тут к месту оказалась моя дурацкая чашка. Захотелось дышать кофе из дурацкой чашки.

Потом, соорудив из книг табуретку (на хозяйские табуретки я не додумалась наложить вето), принялась рисовать эскизы. Карандаш ходил так же быстро, как несколько минут назад вилка с зацепленным огурцом в сметане и яичницей. Через два часа все наброски были готовы: кухня, комната, балкон и коридор. Теперь им надо было отлежаться некоторое время, лучше до утра. Но у нас был вариант только до вечера. Потому что Петрович неумолим. Именно этим вечером он настроен получить точные «цэу». Хотелось верить, что с эскизами получилось лучше, чем с хозяйскими табуретками. Продуманнее получилось. В любом случае, продолжать колдовать над эскизами сейчас было бессмысленно. Глаз уже замылен. Можно вздремнуть, но я почувствовала, как затекла шея и заболели мышцы рук и ног. Книги не могут заменить мебель, а бумага с карандашом — тренажеры. Эта боль знакома и спортсменам, и любителям спортивного телевидения. И в данной ситуации может помочь только одно народное средство. Женя Лукашин охотно сказал бы, что делать, будь сейчас тридцать первое декабря Советского Союза: «Идите вы в баню!». До встречи с Петровичем оставалось четыре часа. И я пошла. В баню.

… Если в бане женский день

Если Вы, не будучи шмелевцем и не наводя заранее справок, сразу попали в баню — Вы прошли тест на удачливость. Вам везет если не по жизни, то в тот день, когда Вам удалось попариться в шмелевской бане, точно. Потому что здесь до сих пор существует лотерея под названием «мужской» и «женский» день.

Мне повезло — в бане был женский день. Об этом столь же торжественно, как о свершившемся бракосочетании, сообщила молодая женщина из окошка в кассе.

— Вы не местная? — кассирша сразу поставила мне «диагноз».

Женщина была молода и наполовину блондинка. На другую половину она была брюнетка. Блондинкой она начиналась ближе к затылку и по всей длине хвоста, в какой были собраны ее волосы. То ли зеркала, в которые она смотрела, приобретали под ее взглядом странное свойство — показывать только лицо и больше ничего, то ли в ее жизни была нехватка трудностей — какое-то объяснение столь радикальному цветовому решению должно было быть.

— С чего Вы взяли? — я попыталась сбить ее с толку.

— Я всех местных парильщиков знаю. Их тут немного. Большинство горожан или в ванне моются, или свои баньки понастроили.

Смотреть на ее голову было серьезным испытанием, даже при моей прическе, — и я спросила полублондинку в лоб:

— Что у Вас с головой?

Другая бы оскорбилась или хотя бы обиделась — хотя уже только наполовину, но ведь она еще блондинка. Женщина повела себя как стопроцентная брюнетка:

— Цвет меняю.

— Пора медаль «за мужество» получать.

— Тоже проходила?

— Нет, просто представила.

— Да ладно, отрастут, — она говорила так, как говорят бывалые солдаты, надолго затягиваясь после запятой. За каждым сказанным ими словом прячется нерассказанная история. И все понимают, что никто эту историю никогда не услышит, потому что есть такие истории, которые можно только промолчать, а рассказать нельзя. — Ну, потерпеть надо года полтора. Семь месяцев уже прошло — осталось еще пару раз по столько же.

— Слава, — я протянула в окошечко руку.

— Лиля, — свершилось крепкое женское рукопожатие, — обойди кассу и заходи — чаю попьем.

Я еще не обошла кассу, а мы уже были на «ты». В окошке кассы появилась картонка с надписью «Технический перерыв 15 мин».

У Лили в кассе оказалась выгорожена отдельная комнатка, где стоял стол, три стула, чайник, холодильник и шкаф. Лиля всё делала очень бодро.

— Так вот, Слава, любителей и ценителей настоящей общественной бани осталось мало. Ты в такой бане, как наша, бывала?

Когда люди, и женщины тоже, идентифицировали в случайном собеседнике близкого себе по духу, они обретают какую-то общую тайну и тут же прекращают эту тайну обсуждать. Вообще об этой тайне больше не говорят. Сразу переходят на другие темы или возвращаются на те, с которых сошли.