Старуха распахнула дощатую дверь. В комнате, на земляном полу, заливаясь лаем, рядом с соломенным веником сидела толстая пятнистая собака. На старых брошенных ящиках сидели куры. Единственная комната, в которой они жили, была не освещена. На стене висели две керосиновые лампы. На сдвинутых кроватях лежали пальто. Старуха стала трещать без умолку. Она то и дело задавала ему какие-то вопросы, но он понимал их с трудом, к тому же все его внимание было приковано к кухне. Рядом со столом, из которого старуха вытащила выдвижной ящик с яйцами, стояла зернодробилка с большим металлическим ковшовым колесом. Плошки и коробы были забиты кукурузной мукой, из которой старуха готовила мамалыгу. В темноте Ашер различил у противоположной стены железную плитку, а на ней — двух спящих кошек.

Старик, не поднимая глаз, вошел в дом, достал жестянку с табаком и стал скручивать цигарку. Ашер еще раньше заметил, что он хромает. Он спросил, что случилось, однако старик промолчал. Ашер явно говорил слишком тихо, потому что жена крестьянина прокричала его вопрос еще раз. «Он плохо слышит», — добавила она. Старик встал и, покручивая цигарку, устремил взор на Ашера. Когда он заговорил, то помогал себе всем телом, напрягая все силы. Жестами он подчеркивал каждое слово, глаза у него были широко открыты, он то подавался всем телом вперед, то отшатывался назад. Ашер сумел понять следующее: старик рубил тыкву и попал тесаком по голой ступне. Он завязал рану тряпкой, предварительно плеснув на нее шнапса, и натянул на ногу старый чулок жены. Ни он, ни его жена никогда ничем не болели, пояснил он. Однако рана все не заживала. Наоборот, «когда ходишь, болит, спасу нет», правда, он ее уже неделю не развязывал. Ничего, как-нибудь затянется, заключил он.

— Покажите мне ногу, — велел Ашер.

— Сказано тебе, покажи ногу! — громко повторила жена.

Крестьянин, не говоря ни слова, медленно опустился на низенькую скамеечку, на которой громоздились коробки и мотки шпагата, стянул чулок, а потом развязал тряпку. Рана оказалась глубокая, воспалившаяся, и гноилась. Ашер втолковал крестьянке, что он сейчас вернется и что ее муж должен подождать. Он пришел к себе, положил яйца на кухонный стол, рассовал по карманам лекарства и бинты, и пошел обратно, чтобы обработать старику рану. Пальцы на ногах у крестьянина были огромные, кожа на пятках — загрубевшая, желтая. Ашер помог ему натянуть носок и пообещал зайти дня через два. Он оставил на столе плату за яйца, но крестьянка не захотела ее принять. Вслед за Ашером она выбежала из дому, сунула деньги в карман его куртки и предложила ему кусок копченого мяса. И только когда он пообещал взять его в следующий раз, она отстала.

За ближайшим поворотом дороги луг усыпали маленькие бурые кротовые холмики. Издалека он увидел, как какой-то человек тащит в погреб пластмассовые бочки. Впервые он испытывал радость.

17

Хофмайстер жил в низком, кирпичном доме с желто-зелеными балками и белой дверью. Стоял ясный, холодный день. На солнце снег уже растаял, только на тенистой лесной опушке кое-где еще виднелись маленькие снежные заплатки. Выделялись и желто-бурые стога кукурузы на полях с отчетливыми длинными бороздами, оставшимися после перепахивания.

В кухне Хофмайстера Ашер столкнулся с толстухой-невестой, которая прихорашивалась у зеркала. Она застенчиво попыталась прикрыть волосы руками. Жених, проследовавший за ним в кухню, был коренастый блондин с румяными щеками, еще не успевший сменить повседневную одежду на приличествующий случаю костюм. Он подал Ашеру стеклянную кружку вина и предложил занять место в гостиной на старенькой скамейке, покрытой отслужившей свое занавеской. Ашер ни в коем случае не хотел никому мешать и потому тихо сидел там, где его усадили. Тем временем из задней комнаты приковылял кудрявый младший сынок, остановился и нахмурился. Он еще не умел говорить и стал ждать, пока его не накормит тетя. Ашер поставил кружку на кресло возле скамейки: он еще ничего не ел и не хотел напиться до обеда. Он толком не знал ни жениха, ни невесту. К его облегчению, вскоре пришел маленький, приземистый человек с загорелым, испещренным глубокими морщинами лицом и с густыми седыми волосами. Он повесил пальто на крючок и сел рядом с Ашером. Представившись, он тотчас стал во всех подробностях излагать свою биографию. Он явно наслаждался предвкушением свадьбы, а может быть, уже успел выпить по дороге. Ашер с трудом следил за перипетиями его жизненного пути, к тому же новый знакомец то и дело перескакивал с пятого на десятое, так что Ашеру приходилось постоянно переспрашивать. Сначала он поведал Ашеру дату своего рождения, упомянул, что прежде батрачил, а теперь живет почитай что на винограднике, в Гамлице. Ашер прикинул, что его собеседнику должно быть лет семьдесят. Он — дядя жениха, сказал бывший батрак. Он-де женат вторым браком, но супружница его осталась дома. От двух браков у него пятеро детей, пояснил он. Последнее время он жил у дочери — купил участок под строительство и отдал зятю часть своих сбережений, чтобы тот построил дом, — но с дочерью не ладит, а потому уехал от нее и прикупил домик в Гамлице… Он отпил большой глоток и тщательно вытер губы. Помолчав минутку, он продолжил, что, мол, почти шесть лет воевал. Все это время таскал с собой в вещмешке бутылку шнапса и обменивал на лишнюю порцию шнапса весь доппаек, шоколад или там карамель. А шнапс он пил перед каждой атакой. В общей сложности, побывал в восемнадцати рукопашных, из всей роты, кроме него, еще только пять человек вернулись с войны.

— Но поверьте, — горячился он, — война кончилась, а я потом еще целый год просыпался от кошмаров в холодном поту; как-то зимой вскочил и прямо в одних подштанниках бросился из дома на мороз, — все потому, что мне во сне привиделось, что русские напали.

После войны все в округе голодали. Хлеб, к примеру, продавали такой черствый, что его подолгу приходилось носить за пазухой, чтобы он хоть немного оттаял, а то ведь его даже зубами было не разгрызть. Первый удар он пережил, когда один из его братьев погиб на фронте, девятого июля тысяча девятьсот сорок третьего года, он как сейчас помнит, а похоронку он получил только месяц спустя (Всего-то у него было четверо братьев). Другой на войне был ранен в голову и сейчас живет в Лёйтчахе у жены. А третьему брату ампутировали ногу, из-за диабета, и того и гляди, ампутируют и другую, — он сейчас лежит в больнице и чувствует себя худо. Он задумчиво покивал, уставившись в пространство, а когда Ашер спросил, кем ему приходилось работать, сказал, что сначала батрачил у фермера Гампля Франца, без малого двенадцать лет. Тогда все гнули спину на полях, целыми семьями, от мала до велика. Дети до четырнадцати лет пасли скот, а потом уж работали наравне со взрослыми. За это им полагалась ежедневная кормежка. Ему, сверх того, платили еще шиллинг в день, а его жене — пятьдесят грошей. Так, мол, было в тысяча девятьсот тридцать первом году, и это положение вещей длилось до начала войны. Его работодатель Франц Гампль был винодел из-под Лёйтчаха и держал еще троих батраков и двух батрачек. После войны он в основном работал в имении Антхофен. Вот пробатрачат они с женой там пятьдесят пять дней — и получат крышу над головой и дрова на зиму. А за стол платили сами. Дети к тому времени уже разлетелись кто куда. Его первая жена спустя шесть лет после войны сорока лет от роду умерла от болезни сердца. И года не прошло, как он женился снова; ему тогда был сорок один, его новой жене — тридцать восемь. От первого брака у нее тоже был ребенок. С тысяча девятьсот пятьдесят второго по тысяча девятьсот пятьдесят шестой он ломал спину на крестьянина Поммера под Санкт-Ульрихом. Два месяца в году отрабатывал жилье, а остальные, как и до войны, батрачил в имении Антхофен. Платили ему как батраку двадцать пять шиллингов в день. Рабочий день длился с шести утра до восьми вечера. За все это время полагались только десять минут, чтобы перекусить, да обеденный перерыв — полчаса. И по субботам работали, само собой. Выходной один — воскресенье, но по воскресеньям за стол платишь сам. Он скопил денег на домик с виноградным прессом и винным погребом, на страховку на случай болезни и по старости, и теперь получает пенсию в четыре тысячи четыреста шиллингов. Приятно хоть в старости освободиться от гнетущих забот.