В Кисловодск Шаляпин все-таки поехал. Перед отъездом они мельком увиделись. Иола Игнатьевна, по обыкновению, собрала его в дорогу сама. Она была взволнована и расстроена, и Шаляпин это понял.
Из Кисловодска он сразу же прислал ей нежное письмо, старался успокоить ее: «…Милая моя, хорошая, несравненная Иолочка! Мне было крайне тяжело сейчас уезжать от тебя, потому что я видел, что ты, провожая меня, осталась взволнованной, думая, что я уехал от тебя в ненавистный тебе Кисловодск не только для пения, а еще и с другими намерениями, то есть чтобы подурить с женщинами и, может быть, тебе изменить. Спешу поэтому предупредить тебя, что эти времена, когда я дурачился, прошли, и я уверяю тебя, моя милая, что этого больше не повторится. Верь мне, что я тебя люблю, искренно, хорошо, спокойно, как несравненную женщину и мать дорогих моих деток и никогда в жизни не променяю тебя ни на кого…»
Но эти нежные слова уже не успокаивали Иолу Игнатьевну. Она слишком хорошо знала изменчивый характер Шаляпина. Он мог совершенно искренне верить в то, что говорил, но в следующую минуту столь же искренне отречься от своих убеждений. На то, что происходило в их семье, Иола Игнатьевна смотрела с чувством все возрастающего отчаяния. Теперь Шаляпин постоянно уезжал, оставлял ее одну, и это говорило ей о том, что она перестала быть ему интересной — он почти не замечал ее, был занят лишь собой. Будущее рисовалось ей в темных тонах…
«Мне очень, очень грустно, я несчастна, вот все, что я могу тебе сказать, — писала она Шаляпину, — даже и сейчас, когда я пишу тебе, я не могу успокоиться и плачу. Я знаю прекрасно, что это для тебя очень скучно, но что делать, мой Федя, я вижу, что я в твоих глазах существо бесполезное, вижу, что в твоих глазах я не представляю ничего, что у тебя нет ко мне никакого интереса. Я чувствую, что ты не оставляешь меня только потому, что ты ленив и тебе недостает характера и потому что тебе жаль детей, и все это причиняет мне боль и делает мою жизнь невыносимой. Мое положение в твоих глазах ужасно. Я предпочла бы работать день и ночь, как простая работница, даже жить в крайней нищете, чем быть настолько униженной».
Это лето, как и предыдущее, Иола Игнатьевна с детьми проводила у своих друзей Козновых под Москвой. В. В. Иванов, привезший сюда в июне 1903 года полумертвых от горя Шаляпиных, вспоминал о красоте этой старинной усадьбы, утопающей в цветах, с большим садом и парком и зеркально блестящими прудами.
Ирина, старшая дочь Шаляпиных, позже оставила о Козновых и их имении, где она часто гостила в детстве и юности, свои воспоминания: «Старыми друзьями нашей семьи была чета Козновых. Петр Петрович Кознов и жена его Наталья Степановна были в молодости очень богатыми людьми. „Лихой гусар“ Петр Петрович быстро, однако, промотал деньги, доставшиеся ему в наследство. От всего богатства Козновых осталось лишь поместье по Брянской железной дороге — „17-я верста“, теперь это станция „Переделкино“. В семи верстах от нее, около деревни Мешково, помещалась чудесная усадьба. В ней было два барских, необыкновенно уютных дома, огромный липовый парк, пруды, оранжереи, конюшни, птичник и большая молочная ферма. Впрочем, все это хозяйство находилось в чрезвычайно запущенном состоянии и давало мало дохода; хозяин и хозяйка были людьми гостеприимными и хлебосольными, но безалаберными. В их имении всегда гостило несметное количество друзей. Наталья Степановна и Петр Петрович обожали искусство и были большими театралами. Особенно поклонялись они Малому театру. Г. Н. Федотова очень дружила с Натальей Степановной…
Приезжала гостить в Мешково и А. А. Яблочкина; когда же на гастроли в Москву приехала знаменитая драматическая артистка Тина ди Лоренцо с мужем, то они нашли в имении Козновых самый радушный прием…
В имении Козновых в сарае была устроена сцена. Летом здесь давались любительские спектакли, в которых принимали участие хозяева и гости…
В этом имении еще на моей памяти сохранились старинные линейки, пролетки с кожаными фартуками, в которые впрягались лихие тройки с серебряной упряжью и бубенцами. Эти экипажи управлялись кучерами Филиппом и Василием, одетыми в суконные кафтаны с атласными малиновыми рукавами, в шаровары, заправленные в высокие сапоги. На головах красовались круглые шапочки с короткими павлиньими перьями».
Но сейчас, несмотря на радостную, приподнятую атмосферу этого дома, Иоле Игнатьевне было не до развлечений. И как бы откликаясь на ее мысли и чувства, вместе с нею плакала природа. Лето 1904 года выдалось холодным и дождливым. Целыми днями лил дождь, шелестел в мокрой листве деревьев, и у Иолы Игнатьевны было много времени подумать о своей жизни. «Я всегда одна, одна и грустна, все время думаю о тебе и еще о нашем ангеле, который улетел на небеса», — писала она Шаляпину.
Мрачные, трагические предчувствия не оставляли Иолу Игнатьевну все это лето. Они с Шаляпиным оказались разными людьми. Это было ясно. Театр не ограничивался для Шаляпина рамками сцены. Его темперамент был неуемен; каждую минуту, каждую секунду своего существования он должен был играть, представлять, лицедействовать. Ему была необходима публика — и отсюда были его бесконечные застолья, многочисленные приятели и знакомства, не всегда с достойными людьми, вечные гастроли и разъезды. Весь мир был для него театром — каждый отрезок, каждый маленький кусочек своей жизни он переживал как яркое представление.
Иола Игнатьевна была другая. Семья была для нее убежищем от всех тревог. Здесь была настоящая жизнь, где не надо было лицемерить, изображать из себя не то, что ты есть на самом деле, — где можно было быть самим собой. Как могла, она пыталась объяснить Шаляпину преимущество семейных ценностей: «Самая святая вещь, какая только существует на земле, это хорошая настоящая семья. Теперь ты молод, у тебя есть талант, все тебе угождают, ты нужен, все любезны с тобой, потому что ты великий артист, потому что ты наслаждаешься славой. Но когда годы пройдут, тогда ты увидишь, что настоящая, единственная твоя подруга — это твоя семья, которая тебя по-настоящему любит и которая будет с тобой до последнего вздоха жизни».
Но для Шаляпина гораздо более важным, чем прелести семейной жизни, была любовь к нему Иолы Игнатьевны. По всему чувствовалось, что на душе у него было тревожно. Никакие конфликты и противоречия между ними преодолены не были. Уже в первом письме из Кисловодска, после ласковых слов и обычных уверений в любви, Шаляпин снова затрагивает тему, которая, кажется, волнует его: он не видит от жены ласки любящей женщины. «Мне поэтому кажется, что ты меня не любишь и во мне иногда загорается искра желания уйти от тебя и все бросить, — пишет он. — Когда я заговариваю с тобой об этом, то ты вместо того, чтобы осмотреть в этом направлении себя, начинаешь укорять меня в том же почти самом и говорить мне, что ты видишь мою холодность и упрекаешь меня в том, что я тебя будто бы не люблю, мало тебе оказываю внимания etc. Вот почему я иногда бешусь, ругаюсь с тобой и дохожу до сумасшествия. Вот почему я иногда не верю тебе, что ты меня любишь, и собираюсь уходить от тебя…»
Но Иола Игнатьевна и не могла ответить ему ничего иного: зачем он сам отдаляется от нее? Зачем так часто оставляет ее одну? Она обижается и подавляет в себе естественное желание приласкать его. Не лучше ли было всегда говорить обо всем спокойно? Пусть он открывает ей свое сердце, она ему свое, и так они проживут мирно всю жизнь «без этих ужасных сцен, которые причиняют боль тебе и доводят до сумасшествия меня».
Она ставила перед собой невыполнимую задачу. Хотела сделать Шаляпина, этого «гения беспорядочности», примерным семьянином и благоразумным человеком. Она даже ставила ему в пример Баттистини! Это, конечно, могло вызвать у Шаляпина либо смех, либо раздражение — в зависимости от того, в каком настроении он находился. Впрочем, сейчас, когда Иола Игнатьевна снова ждала ребенка, он был настроен вполне миролюбиво. Просил ее ни о чем не беспокоиться, думать о своем здоровье и писал, что просит у Бога, чтобы она долго-долго жила вместе с ним и детьми: