Отец вздрогнул, я тоже. Меня словно накрыло ледяной тенью от подозрения, что меня воспитывали согласно каким-то «принципам». Но, как выяснилось, необоснованно.

— Нет, Оулавюр, видишь ли, мы с Пьетюром просто живем, и все. — Отец улыбнулся мне своей слегка нелепой улыбкой. Но Оулавюр покачал головой:

— По-моему, надо позвать Рагнхильд, пусть придет сюда. С французом так говорить не годится.

Рагнхильд, министр просвещения и культуры, а также двоюродная сестра Оулавюра по матери, занимала соседний кабинет, и, когда начальник протокольного отдела постучал в стенку, Рагнхильд уже минуту спустя вошла в комнату.

Увидев отца, она вспыхнула — я не понял почему, — села на краешек стула и принялась теребить кончики своих темных волос, такая привычка, по словам отца, была у нее с детства. Рагнхильд — женщина очень красивая и очень сведущая во всем, что касалось ее министерства, да и во многом другом.

— У нас тут мозговой штурм, если можно так выразиться, насчет детей и их воспитания. Ты не могла бы коротенько подытожить основные положения крупнейших теоретиков в этой области?

— От греков и дальше?

— Да нет, черт возьми. Через час у меня «Лючия ди Ламмермур». Школьный спектакль. А мне еще надо распеться.

— Тогда начнем с Лютера. Он был горячим сторонником свободы воспитания. Потому что сам боялся школ, как две капли воды похожих на тюрьмы. Однажды его за день отколотили пятнадцать раз.

— Цитату какую-нибудь помнишь? Чтоб французу подсунуть.

— «Дети должны бегать, прыгать и делать все, что им хочется, — надобно воспитывать детей сообразно их возрасту, и работа должна быть подобна игре. Мы проповедуем перед детьми, но не умеем смеяться вместе с ними». Конец цитаты.

— Запиши ее и переведи на французский, Рагнхильд. Как это у Лютера? «Мы проповедуем перед детьми, но не умеем смеяться вместе с ними». Замечательно.

— Если не считать того, что он, наверное, католик, а в иных случаях даже пылко верующий, — сказала Рагнхильд, пытаясь натянуть на колени короткую юбочку.

— А Руссо разве не разделял этих взглядов? Хоть и был швейцарец.

— По-моему, он говорил что-то в таком духе: человеку не надобно иной книги, кроме мира окрест, и иного учения, кроме опыта, с коим сталкиваете я ребенок. «Речь не о том, чтобы учить его Истине, а о том, чтобы показать ему, как найти эту Истину самому».

— Занеси в протокол. Звучит современно.

Оулавюр отпер несгораемый шкаф, достал оттуда пакет груш и нож для сыра, нагнулся над мусорной корзинкой, очистил одну грушу, разрезал на четыре дольки и вручил нам по сочному куску.

— Груши «Вильямс», самые нежные из всех. Погоди, Рагнхильд, салфетку возьми, а то обкапаешься. Научилась бы сидеть как положено, не пришлось бы и одежду пачкать. — Он повернулся к нам с отцом. — Дело в том, что Рагнхильд упорно подбирает под себя правую ногу — на заседаниях, может, и нет, но на всех обедах, где я имел честь ее лицезреть. Подбирает под себя правую ногу и сидит за километр от стола, а в результате на долгом пути к ее прелестному ротику с полной ложки или вилки непременно что-нибудь да падает. Избежать этого, как я твержу с тех пор, как ей стукнуло двенадцать, можно только одним способом: сидеть ближе к тарелке, аккурат над нею. Но, похоже, просветить нашего министра просвещения в таких простых вещах — задача невыполнимая. К примеру, когда я пригласил тебя на лосося под голландским соусом и он очутился…

Министр просвещения Рагнхильд неприязненно посмотрела на Оулавюровы телеса.

— Ты, часом, не думал податься в компанию флагеллантов? Между прочим, ты сам чавкаешь. Хотите, расскажу про Песталоцци, доброго чудака, который собрал подле себя восемь десятков детишек-беженцев, у одних были на голове шрамы от пуль, другие погружены в апатию, худые как скелеты, третьи вообще дебилы, все упрямые и подозрительные…

— Чавкаю? Я?! Ты что-то нынче очень агрессивна…

— А еще ты ковыряешь в зубах и чмокаешь языком. Продолжать, или?

— Нет уж, мне надо распеться. В одиночестве. Ты подготовь списочек хороших цитат, буду очень тебе благодарен. Можешь идти. Кстати, купила бы себе другую юбочку, скажем в фиолетовых тонах. Ведь ты должна радовать наш глаз. Спасибо за сотрудничество.

Она вышла, хлопнув дверью.

— Тебе, Пьетюр, я доверяю разработать программу игр и составить список ребят-участников. Сперва я, конечно, переговорю с президентом, заручусь его обещанием присутствовать на празднике… Ну а теперь, увы, мне пора.

Так я был назначен детским «министром без портфеля» и вышел из Оулавюрова кабинета с высоко поднятой головой. И уже на лестнице мы услышали, как он пробует свой могучий голос.

Оулавюр грезил оперой. Голос у него был не самый красивый в стране, но в создании сценического образа с ним никто соперничать не мог. Он сыграл великое множество мелких ролей и единственный в этой категории удостоивался рецензий — то как беглец-саксонец, то как торговец рогожей, то как лесной дуб в бурю. Выходя на сцену, Оулавюр затмевал лучшего тенора, половицы гудели от его поступи, могучие дворцовые порталы трещали. Мы все любили оперу, ведь если музыка печальная, можно развлечься, узнавая под боевыми шишаками и нищенским рубищем то министра по делам культов, то депутатов альтинга, то, как упомянуто выше, начальника протокольного отдела.

Возможно, воспоминание о какой-то оперной декорации и заставило меня бегом броситься назад, в его кабинет.

— Оулавюр, Оулавюр, у меня есть идея!

Он нехотя прервал свои вокальные упражнения.

— Помнишь дорогие китайские вазы эпохи Мин в Хёвди?

— Да, а что?

— Я вот думаю: что, если мы немного погоняем в комнатах в футбол? И если заранее заменить эти вазы дешевыми подделками из китайского магазина, то можно их расколотить. Мы их мячом разобьем, а вы, взрослые, скажете: «Подумаешь, одной минской вазой больше или меньше. Главное, чтобы дети вдоволь наигрались». Может, его тогда еще больше совесть заест?

Я и сейчас готов поклясться, что он кивнул и сказал:

— Замечательно, Пьетюр. Правда блестящая идея.

~~~

— Шуберт, — говорит Мордекай Катценштейн, подкладывая полено в нашу роскошную плиту. — Если и можно хоть что-то поставить ему в упрек, то лишь одно: он так и не усвоил тонкостей полифонии. В его произведениях все инструменты, один за другим, играют главную роль. Поэтому сегодня мне хочется исполнить Гайднов опус семьдесят шесть, мечтаю о его нисходящих квинтах.

Он разглаживает свою черную бороду, и по кухне распространяется запах маринованной селедки.

— Пока ты играешь в моем доме, изволь держаться Шуберта. Мы же видимся всего-то раз в год…

— Я думал, для разнообразия… Немножко чистой классики.

— Нет, Мордекай, ты мой гость, и у тебя есть гостевые обязанности.

Да, раз в году у нас гостил Мордекай Катценштейн. Он был раввином в Амстердаме, а в Исландию ездил проверять, вправду ли кошерную маринованную селедку выпускает Корнелиус Йоунссон на фирме «Сельдь и рыбопродукты».

Обычно он останавливался у нас, и я вместе с ним ходил в маринадный цех Корнелиуса и в потрошильни, где выяснил, что у кошерной селедки крышка с колечком. Отец однажды делал репортаж о том, каким успехом кошерная селедка пользуется на внешнем рынке. В особенности она была популярна среди нью-йоркских мусульман. Отец говорил, что принимать такого гостя, как Катценштейн, все равно что принимать у себя большой мир. О нем не скажешь: да был тут один еврей, смотрел, чтоб селедку мариновали как полагается. Чтобы говорить о Катценштейне, нужно много слов, притом совсем особенных, слов с временем, слов с окраской. И когда я вижу эту голову в обрамлении черной бороды — мало-помалу побелевшей, — я вижу темные улицы, маленькие домишки, огромные библиотеки, чую запах блюд, которых мне не довелось отведать, вижу все это страдание, всю эту нечеловеческую муку. И все же это — Человеческое Страдание, потому что ни одно животное так не терзает себе подобных. Отец часто говорил, что в нас заложен изъян, что у нас утрачена связь между новым и давним мозгом, что с возникновением абстрактной мысли мы стали настоящими людьми, то бишь нелюдями. Потому-то очень важно, чтобы в Исландию порой залетали такие вот маленькие, косоглазые мужчины с черной бородой.