— Торлейв, Торлейв, иди сюда, помоги нам!

— А что стряслось?

— Этот тип, — я кивнул на сад, — не отдает мой мяч. Папин подарок. У меня нынче день рождения.

— Поздравляю. Но ведь этот-то… он французский посол.

— Он забрал мяч, Торлейв.

Со спортом Торлейв был не в ладах, с тех пор как однажды получил в лоб шариком от пинг-понга.

— Вон тот мяч? Который у посла в руках?

— А ты видишь еще какой-то?

— А девчонка почему ревет?

— Селедкой получила.

— Селедкой, которую ты, — он огляделся и остановил взгляд на корзине Свалы, — позаимствовал у Свалы и бросил в нее? Ладно, посмотрю, что тут можно сделать. — Торлейв откашлялся, снял перчатки. — Вы, ребята, отойдите подальше. Мне придется говорить по-французски. Может, он вас просто не понял.

Польщенные, мы стали полукругом у него за спиной. Торлейв начал:

— Mon cher Monsieur l’Ambassadeur![26] — (Далее я беру на себя смелость изложить его речь на нашем родном языке.) — Эти дети, хорошо мне знакомые, через мое посредство выражают просьбу получить назад мяч, который вы, господин посол, держите в руках, ибо он получен вот этим мальчиком от отца в подарок на день рождения. — Торлейв положил руку мне на голову, подвел к калитке. — Поклонись.

Я поклонился. Но не успел поднять голову, как уже услышал ответ:

— Non. Cette balle est la propriété de l’Etat français.

— Mais, mon cher Monsieur…[27]

— Non.

В Исландии — так мне всегда казалось — детей уважают, независимо от того, родились ли они в браке или нет. Дети — наша аристократия, другой мы не имеем. В меру своих возможностей дети участвуют в жизни общества. Поэтому я уже в восемь лет, когда семья, у которой я жил летом в Исафьёрдюре, приобрела картофелекопалку на конной тяге, осознал, что такое «безработица». Печальное было лето для нас, оставшихся не у дел. И теперь, стало быть, я — от имени собравшейся исландской ребятни — кричу:

— Ты вор! Ворюга!

Это восклицание Торлейв переводить отказался. Дочка посла показала мне язык, она-то поняла и, наверно, с удовольствием подобрала бы с дорожки селедку и запустила в меня, но не иначе как боялась своего недоумка-папаши. Торлейв опять положил руку на мое плечо и произнес поразительные слова:

— Возможно, это окажется заковыристым юридическим казусом. Думаю, нам пока лучше уйти.

~~~

До сих пор у отца были хорошие отношения с иностранными державами. Но в тот вечер с необычайно мягким ветерком, когда я оставил растущую толпу ребят, которые, шмыгая носом и разинув рот, постарались, чтобы исландское изумление обрело физиономию, я осознал, что все изменилось.

Мне известно, что по большей части я состою из воды, и, когда я увидел отца, все мое существо словно бы хлынуло наружу потоками слез. На отца было страшно смотреть: лицо сизое, налитое кровью. Он показал на свой кадык и беспомощно махнул рукой.

— Он забрал мяч, — всхлипнул я. — Мяч случайно приземлился там, за оградой, а он пришел и сказал «non»…

Отец поднял брови, превратившиеся в два вопросительных знака: кто? где?

— Французский посол. Потом пришел Торлейв Смёр и говорил с ним по-французски, а он все время твердил «non», стоял на крыльце с этой противной девчонкой, Жюльеттой, она даже «р» не выговаривает, ну почему, почему люди так поступают?

Сперва отец несколько опешил.

Потом рассердился. Жестом велел мне подойти к книжному стеллажу и вести пальцем вдоль полок, пока не сделал знак остановиться; я вытащил книгу и перелистывал страницы, пока он не сказал «стоп!», тогда я прочитал: «Психопат постоянно находится в состоянии агрессии, что выражается в ведении борьбы за престиж и власть и на нормальных людей действует парализующе. Опасаясь обнаружить собственные слабости, психопаты препятствуют всякой коммуникации по поводу деликатных человеческих проблем, прежде всего сексуальных…»

Он одобрительно хлопнул по статье, и по его лицу разлилось выражение печали…

Засим последовала целая полоса, когда отец считал слово «барбитураты» самым прекрасным в исландском языке. Дни обулись в войлочные туфли. Женщины уже не кидались на его прежде электрифицированное ограждение, ток был отключен. То же, что от отца уцелело, приступило к чтению трудов о запеканках и экзотических десертах. А в промежутках он «разбирал книги».

«Разбирать книги» — так он называл отдохновение от жизненных путей-дорог. В подобных случаях он этак с полчаса стоял перед своими стеллажами, устремив взгляд на далекий Снайфедльсйёкюдль. Руки медленно вытаскивали книгу автора на «А», которую он намеревался переставить к другим авторам на «А», но зачастую он открывал ее, прочитывал наугад строчку-другую, с отсутствующим видом усаживался в кресло, клал книгу на колени и закрывал глаза. Немного погодя я брал ее и ставил на место, руководствуясь системой, усвоенной от него же самого: первый стеллаж — книги о том, как выглядит мир (география), второй — как все в мире происходило (история), третий — что люди обо всем этом думали (философия и религия), четвертый — что они сделали из этих знаний (литература, искусство, музыка), а три последних — что человек должен сделать, чтобы улучшить свое жалкое бытие (психология, парковая архитектура, дрессировка собак, сосуществование, а также оригами).

А когда все было разобрано, он мог и сказать: ну вот, все в порядке. Теперь пора и за жизнь приняться, ведь раз я все это прочитал и правильно понял, а вдобавок запомнил, то, значит, я человек сведущий. Я должен знать почти все…

— Но это и все, что я знаю. Ведь все это знание, проходя через мои серые клеточки, словно бы застывает, как лава, и гибнет. Я жалкое существо, которое завидует святым, струящим свет, бросающим солнечные зайчики своих повестей в жизнь человека, — и я имею в виду не таких, как тетка Свава, что спаслась наперед, а таких, что озаряют огоньком восковой свечки каждое черное слово из тех, что составляют их опыт.

Говорил он через силу, без всякого выражения. Воодушевлялся редко, с женщинами тоже редко виделся, редко искал поддержки в стихах — вообще не понять, тот ли человек живет со мною под одной крышей.

Однажды к нам зашел начальник протокольного отдела МИДа, отцов двоюродный брат Оулавюр. Судя по всему, они уже успели поговорить об этом по телефону.

— Проблема практически неразрешимая. Бог весть, может, окончательная победа так и останется за послом.

— Тогда я подожгу его дом, — сказал я, чтобы утешить отца.

— А последствия? Если хочешь знать, мы даже не вправе тушить огонь без их согласия. А учитывая ветер, деревянные постройки по соседству и общее состояние нашей пожарной команды… И вообще, вы уже не в первый раз устраиваете этой семье неприятности…

— Какие еще неприятности?..

— Неуважительное отношение детей к французской чести способно перечеркнуть самую заковыристую Венскую конвенцию. Но если будешь вести себя тихо, мяч ты получишь.

На следующий день к нам явилась депутация Alliance Française[28] во главе с Филиппом де Марком, натурализованным французом; некогда он приехал в Исландию изучать здешних рыб, о которых Пьер Лоти[29] написал целую книгу, и тот особый франко-исландский язык, что за короткое время в начале XX века возник на побережье Фаускрюдс-фьорда. Филолог по образованию, Филипп рассчитывал, что на этом весьма скудном материале сумеет выстроить интересную теорию о возникновении и жизни нового языка. Впрочем, до этого так и не дошло: у фьорда он встретил некую Стефанию, восемнадцати лет от роду, и музыка, зазвучавшая тогда в его душе, сослужила ему службу и во внешнем мире — он стал учителем музыки, устраивал фортепианные вечера для пяти-шести местных меломанок и сделался куда большим исландцем, чем коренные уроженцы Исландии. Услыхав на ежегодном собрании Alliance Française разговоры про мяч, он устыдился действий своей прежней родины и добился покупки нового мяча. Вторым членом депутации был директор Гисласон, свято веривший, что говорит на собраниях по-французски.