Взять моего соседа по кровати — целыми днями мелет всякую чушь; вроде каждое предложение нормально, как у любого здорового человека, а все вместе складываются в такую чушь, так скачут с темы на тему, что от этого слушателю и в самом деле недолго с ума сойти.

И вот посмотрел я на соседа по камере, на толстые решетки — и мне болезненно захотелось на свободу.

Туда, к Лиз.

Кроме того, у меня было там дело. Говорить, какое, — не буду. Если врачи услышат от меня такие разговорчики… Черт побери, самому становится стыдно, когда я напоминаю себе, что речь идет о спасении Человечества. Так сильно сказано, что дальше некуда. Зато для маньяка — в самый раз.

Ну, хорошо, я могу назвать свою цель более скромно: мне нужно убедиться в собственной нормальности. А для этого, как ни вертись, мне надо проверить кладбище, разрыть несколько могил, найти Длинного или, на худой конец, изловить хоть одного карлика. Тоже — не слабая задачка.

И — Лиз… Что бы я ни говорил себе, ей я верю. То есть верю в ее существование… Нет, даже не в существование, а в то, что она сейчас именно такая, как в моем сне, что она ждет меня и что я ей нужен. Если бы я просто придумал — я бы влюбился в какую-нибудь красотку из «Плейбоя» или киноактрису. А то — в девчонку из нашего города, которая прежде не вызывала у меня никакого интереса… Слишком нелогично для бреда. А бред должен быть логичным — врачи хорошо убедили меня в этом, когда я старался представить им свой рассказ в наиболее последовательной форме.

Логика сумасшедшего сильнее логики нормального человека. Я могу просто радоваться, что иногда рассуждаю не слишком логично. Я все же нормален…

Утром я потребовал свидания с главным врачом. Он никогда не казался мне особо приятным человеком. В нем было что-то от механизма: больной с тяжелой формой заболевания пользовался его вниманием и был ему интересен, стоило же человеку начать выздоравливать или просто попасть под «классический случай», как он переставал для нашего доктора существовать. И прекрасно: я сам был бы не прочь, чтобы он обо мне поскорее забыл. Он принял меня без всяких задержек.

Я напустил на себя несчастный и виноватый вид и приготовился «каяться». Доктор пристально посмотрел на меня сквозь очки, словно ожидая какого-нибудь сюрприза. Он любил неожиданные поступки, а этот разговор как раз обещал быть таким. Я вообще ему немного нравился — за «фантазии». Он их коллекционирует. Мне было очень приятно, что я сейчас сумею его разочаровать своим «выздоровлением». Конечно, он притворится обрадованным, но после первых моих слов огонек любопытства исчезнет в его глазах, и доктор станет официально вежливым и скучным.

И все же у меня немного не хватало духа, чтобы отречься от того, что я знаю. Лишь сознание собственного долга заставляло меня пойти на игру. Кроме того, я, как и Лиз, ощущал, что события скоро активизируются и жизнь моя станет очень «интересной».

— Вы знаете, — начал мяться я, — можно, наверное, сказать, что я многое пережил, — слова-паразиты так и сыпались из меня, — может, действительно, все, что произошло, было моей фантазией — но настолько близкой к реальности, что я не мог отличить правду от выдумки…

Как я и ожидал, доктор сразу поскучнел и принялся разглядывать лежащие на столе истории болезни. Что ж, не все мне его развлекать — пусть этим делом займутся настоящие больные, а для меня найдутся занятия поважнее…

— Я не могу обвинять Реджи, — поспешил я предупредить его. (У меня с Реджи поначалу сильно испортились отношения — из-за того, что он засунул меня в эту дыру. Конечно, первое время мне это казалось предательством, но обида быстро перегорела.) — Он, в конце концов, сделал все, что мог.

Врач слушал меня внимательно. Даже его разочарование мне нравилось: значит, он все-таки поверил в мою нормальность! «Да, говори ему! — подзуживал я себя. — Он хочет услышать именно то, что ты говоришь».

Вообще все складывалось в мою пользу. Я давно уже молчал о своем открытии и связанных с ним событиях и уходил от расспросов. Все это, конечно, фиксировалось, и не исключено, что врачи ждали только моего признания.

— Кроме того, — продолжал я, разглядывая чашку на столе, — я потерял своих близких, и Реджи — единственный человек, который у меня остался…

Знал бы он про Лиз! Вот она действительно осталась для меня — моя маленькая страдающая девчонка, влипнувшая в эту проклятую историю с Длинным. Я должен выйти отсюда. Я нужен ей.

— Я решил выйти отсюда, — закончил я свой монолог, — и вновь начать свою жизнь. Мне многое нужно сделать…

Последние слова были искренними — мне действительно предстояло многое. Справлюсь ли я с этими проблемами теперь, столько лет пробыв вдали от нормальной человеческой жизни? Не знаю… Но я должен, обязан справиться. Кроме меня — некому. Не буду же я взвешивать такую тяжесть на бедную Элизабет!

Врач приподнял очки, посмотрел на меня без них, затем через них. На его лице отразилась громадная умственная работа — он соображал, что делать со мной: отпустить сразу или задержать на некоторое время. Скорее всего, он решит отпустить меня пораньше в надежде на то, что новый больной, пришедший на мое место, окажется более интересным субъектом.

Доктор достал ручку, порылся в документах и принялся что-то писать. Я замер, дожидаясь оглашения приговора.

Ну и переволновался я за эти несколько минут, пока доктор водил ручкой по бумаге и хмурился! Вся моя жизнь — и не только моя, надо полагать, — зависела сейчас от его решения. А он даже не подозревал, какой важной персоной был в этот момент.

Он молчал недолго, но мне этого хватило, чтобы порядком известись.

Наконец он пришел к какому-то решению.

Я напрягся.

— Последние семь лет были для тебя довольно трудным временем, — заговорил он наконец. (С математикой у него всегда было плохо. Я пробыл тут восемь лет. Восемь! Вполне достаточно, чтобы свести с ума здорового человека.) — Но я верю, что теперь ты будешь чувствовать себя лучше, Майк. — Он сделал паузу и придал своему лицу поучительное выражение. — И помни: все, что было, — было только в твоем воображении!

Хотел бы я, чтобы дело обстояло именно так!

Я не нашел Лиз. Я попросту не знал, где находится ее дом, а когда нашел — оказалось, что она выехала. Никто не знал, куда именно, зато знали причину. Мой сон не был только сном: Элизабет уехала на похороны дедушки. Это говорило о многом…

До этого я чувствовал себя почти счастливым — я был на свободе! Нужно просидеть восемь лет взаперти, чтобы понять полноту значения этого слова.

Свобода!

В моем кармане лежал «лист освобождения», все двери были открыты передо мной, и я мог идти, куда захочу.

Я мог многое — если бы я прошелся на руках по улице, никто не стал бы надевать на меня смирительную рубашку. Я был свободен, как ветер, — и даже еще свободнее. Я был пьян от радости.

Но вот Лиз не оказалось на месте — и все краски дня поблекли. Уж не знаю, откуда я позаимствовал это выражение, но суть моего состояния оно отражало точно.

Я был одинок. Идти к Реджи мне почему-то не хотелось, хотя он наверняка и ждал меня: главврач не мог не позвонить моему «опекуну». Мне не хотелось идти к Реджи и потому, что у него теперь была семья. Мне просто странно было представлять его женатым человеком.

Морнингсайд — изменившийся, но вместе с тем и неизменный, окружал меня. Я ходил по его улицам, узнавал их, не узнавал — и город казался мне чем-то далеким, нереальным… Как он мог так перемениться за эти годы? Или это изменился я?

Я пришел домой — наш дом оказался продан.

Прошлое отвергало меня, выставляя из своего уюта и неуюта пинком под зад.

Но было и еще кое-что, насторожившее меня: людей на улицах было на удивление мало, намного меньше, чем восемь лет назад. Почти исчезли старики, но и молодых было немного. Бары пустовали. Иногда у меня складывалось впечатление, что я брожу по пустыне. Затем я увидел несколько домов с заколоченными дверями. На других белели таблички: «На продажу».