Мы оказались в ловушке. У меня перехватило горло, ждал, когда за нами придут.

В парке поднялся шум, у окна осталось двое караульных, я видел расплющенные на стекле носы — пытались рассмотреть, что делается в темном кабинете. Остальные метались по кустам в поисках удравшего Мышебрата.

— Держите его! Хватайте вора!

Меня словно дубиной по голове огрели. Машинально коленом прихлопнул дверцу стола, ногой задвинул под кресло вынутые папки — только это и успел сделать. Дверь распахнулась так внезапно и резко, что ручка ударилась о стену.

В канцелярию вошел Директор, за ним бульдоги внесли столик, стул и лампу. На столике разложила бумагу для протокола Хитраска, скромно присела. Я посмотрел в ее узкие глаза с горьким упреком. Лиса Хитраска, элегантная дама, я знал ее еще с Тютюрлистана.

Большая сумка у ножки стола, зонт с ручкой в форме гусиной головы на спинке стула… Платье с оборками немодного покроя… Я узнал даже ее неизменный кокетливый линялый бант на слегка облезлом хвосте.

— Приветствую! Приветствую вас, пан летописец, пойманный на месте преступления… Благодарю за давно ожидаемый визит, многими уже возвещенный… Что это вы поделываете здесь, в моем кабинете, в полночь, недостопочтенный летописец?

— Знаю, работа козлика Бобковита. — Я пренебрежительно махнул рукой, словно отгонял досадливого слепня.

— Ну, из круга самых близких тоже имелся сигнальчик, что вы сюда вознамерились… Причем в одиночестве, дабы других не подставлять под удар.

Мышебрат улизнул, а Мышик зарылся в бумагах в глубине стола. Этот тип просто-напросто берет меня на пушку, стремится вселить неуверенность, деморализовать беспокойством — якобы обо всем знает и держит меня в руках.

Директор уселся за стол и, отослав бульдогов, начал допрос:

— Прошу отдать хронику. Охотно почитаю, познакомлюсь, чем обвиняемый занимался в последние дни, какие строил козни…

— Книги нет. — Я бессильно развел руками. — Потерял.

— Какая жалость! У нас в судебном архиве не потерялась бы ни в коем разе. Как можно — готовая документация к обвинительному заключению. Ибо суд назначен в ускоренном порядке и приговор вынесут быстрехонько, поверьте уж мне… Собственно, приговорчик уже вынесен.

— Болташка? — улыбнулся я безмятежно.

— Болташка, разумеется, болташка… Народ похлопает в ладошки. Четверть часика повисим, люди вдоволь налюбуются, а после за городскую стену вынесут, в парк для покойничков. Так-то. Закопали, заровняли… вот и нету паренька! — затянул он с издевкой.

— Все останется так, как записано в летописи, память истории мы завещаем нашим сыновьям и внукам; есть ли более ценное наследие?

— Отдай Книгу, — настырно зудел Директор. — Где ее укрыл? Пошлю, сейчас же принесут. К чему отягощать людскую память? История ничему не учит, она лишь непосильное бремя, наследственный груз давних неприязней и неразумных предубеждений. Мудрый человеческий организм быстро отринет все плохое из своего опыта и, напротив, присваивает и оберегает приятное, доброе… То бишь подтасовывает прошлое. Чтобы жить завтра, надо от прошлого требовать побольше добришка.

— Народ помнит, должен помнить…

— У народа куриная память. Каждые десять лет прошлое можно изгладить из памяти, как можно смыть написанное на доске мелом. Людишки хотят жить хорошо, но что такое хорошо — не знают. Побольше заработать, не работая, всласть пожрать и выпить, барахлом набить шкафы, как набиваешь утробу, наволочь всего — не упомнишь, что у тебя есть, а чего нету, а дом вещами захламить — ни пройти, ни проехать… Забить голову чужими мыслями — не осталось бы места собственным. Ясно? Тут уж не до хроники, не до истории! — язвил меня Директор; жирная физиономия кривилась презрительной гримасой.

— А народы все-таки хотят иметь собственную историю. Ведь любой человек хочет быть хорошего происхождения, иметь достойных предков.

— И что сие означает? Голубая кровь, связишки с королевским родом? А может, выгодней: дед, мол, землепашец, каменщик, кузнец с молотом в гербе, все зависит от эпохи… И другое случалось: кое-кто от собственных родителей отказывался, мать гостям за прислугу выдавал, не помешала бы карьере.

— Я записываю, дабы свидетельствовать правду, — огрызнулся я.

— Правду? — хихикнул он. — Каждый понимает ее по-своему — не как слышал, а как хотел слышать. И твою Книгу усечет на свой лад, абы повыгоднее, твою правду водой разбавит, зря ты за нее горой стоишь. И вообще много ль ты, чванливый ты человечишка, знаешь о том, что такое история? Записываешь только следствия, причин не усматриваешь. Да и откуда тебе знать, кто возвышает этих марионеток, называемых руководителями, кто разжигает в толпе доверие к ним, веру в то, что мудро поведут вперед? Откуда тебе знать, кто этим ничтожествам умеет привить столько высокомерия, что они сами верят в свое сезонное величие? Кто поставляет лозунги, кои после народ скандирует как программу поколения?

Видишь, сколько труда вкладываю, дабы породить сомнения в твоем сердце и напомнить: и ты можешь стать в ряды тех, кто делает историю. Жаль твоих способностей. Еще раз призываю: иди с нами. Напрасно упрямишься.

— Я верен.

— Кому? Королю, счастливому тем, что избавился от бремени короны? Насильно хотите нахлобучить ему корону на башку? Сделать несчастным? Неужели не понимаешь: верность для человека мыслящего — что ядро у ноги. Взгляды надо менять, как пьесы — с каждым новым сезоном, согласно моде. Так же и с историей — менять надобно согласно запросам момента.

— События не изменишь, что однажды случилось, пребудет в веках.

Директор глянул на меня, будто только что уразумел всю меру моего ослиного упрямства.

— События-то остаются, зато комментарии к ним меняются: можно выпотрошить смысл деяний, вывернуть на свет божий гнусную подкладку вчерашнего величия. И неожиданно все, что считалось добром, окажется злом — памятники исчезают по ночам, книги изымаются, их остерегаются пуще яда. Мы обязаны постоянно поправлять историю, благодаря нам она живехонька, а следовательно, то да сё в ней и подменить можно. Ты это прекрасно знаешь. Нет у блаблаков никакого наследственного опыта, каждый, пока не сунет палец в пламя свечи, не поверит, что пламя жжет.

Клячу истории, как сказал поэт, следует погонять так, чтобы не оставалось времени оглянуться назад и сообразить то, о чем в классе самые смышленые ученики всегда знают: „Мы это уже проходили и уверены, что и на сей раз это до добра не доведет!“ Потому-то и следует вырывать страницы истории и вклеивать новые — и нумерация вроде бы совпадает.

— Но остаются памятники героям, имена, высеченные в камне, хотя бы на кладбищах, — отчаянно настаивал я на своем. — А от имени — всего шаг до знакомства с житием героя, то есть до образца поведения в делании сегодняшней истории. Так используется пример героев, творивших историю прошлого.

— И ты, человече все-таки мыслящий, наивно полагаешь, что опыт героев окажется блаблакам полезен? И они не воспользуются этим опытом на свою погибель? Глупость — это сила, с коей каждый властитель вынужден считаться. Глупость точь-в-точь лавина, а лавину нередко вызывает несколько в нужное время сказанных простых слов, вроде бы всем понятных, вроде бы своих собственных… Ежели лавина двинулась, она повалит, раздавит и снова замрет в неподвижности. И не очень-то знает, куда мчалась. Может, к уничтожению построенного с таким трудом? Или к саморазрушению? Хочешь пример? Брось лозунг: равенство. Толпа подхватит его, ибо это шанс для всех недотеп, лентяев, явных дураков. Равенство погасит выдающихся, талантливых. Делить поровну всем, давать любому столько же вовсе не значит делить справедливо. Справедливо только неравенство. Посему предлагаю тебе в нем участие.

А что касается кладбищ… И покойники кочуют, и у них бывают стыдливые погребения и триумфальные возвращения. Камень крошится, процесс можно ускорить, поставить новый памятник, почти такой же, с мелкими переделками, которые смысл уже свершившейся жизни чуть-чуть подправят. Вот и снова хорошо. На некоторое время. Удалось прошлое подогнать к грядущему завтра.