Я мечтал только об одном: лестница! Если бы у меня была лестница… Рулон легких поперечин, обмотанных крепкой веревкой. На крышу замка мне удалось забраться по ней без труда, вылез бы и отсюда…

— Дайте мне лестницу! Пол жизни за лестницу! — выл я, кулаком ударяя в мокрые камни. А удары отдавались эхом — словно по грязной дороге прыгала лягушка.

И вдруг я услышал нарастающий грохот. Камни и песок сыпались на голову. Я втиснулся в углубление у самого дна колодца. Сверху с сухим треском, обиваясь о стены, упала моя вожделенная веревочная лестница! Ухнула в песок. Я тотчас нащупал ее, прижал к груди и… расплакался. Не могли унизить больнее! На кой черт мне лестница здесь, внизу, если веревку наверху никто не закрепил. Как я могу выбраться, ведь лестница издевательски лежит у моих ног, а наверху нет руки друга!

Я подложил свернутый рулон под голову и улегся в тупом забытьи, глотая соленую горечь слез. С небывалой ясностью размышлял о Книге. Поможет ли кому-нибудь обрести правду? Увидеть прошлое? Понять причины поражений и возродить надежду?

Нет, даже ценой жизни я не отдал бы Книгу в руки Директора для мелких, как уверял, поправок и дополнений. Холодный песок дрожью пронизывал тело. В широко открытых глазах мельтешила темнота. По-видимому, я уснул; когда проснулся и пошарил под головой, стряхивая с волос песок, лестницы уже не было. Вытянули наверх? Незаметно забрали обратно? И вдруг я понял: лестницы здесь никогда не было, просто я надеялся выбраться с ее помощью, вот и появился в горячечном сне мучительный кошмар.

Из задумчивости меня вывел плевок — попало на лоб. Я стер слюну тыльной стороной руки и заорал, подняв лицо:

— Свиньи! Дайте мне только выбраться, такого пинка получите…

И вытер глаз — снова попали сверху. Наконец до меня дошло: там, на земле, прошел осенний ливень, вода просочилась в подземный ход, на потолке стянулись крупные капли и падают на меня. А мне казалось: вон высунулись бульдожьи морды и с брыл на меня капает слюна. Клянусь, даже слышал сопение приплюснутых носов, вынюхивающих меня, а возможно, прислушивающихся, бьется ли сердце, потому что, будь судьба немного доброжелательнее, при падении я мог бы убиться сразу.

Я поправил сумку и нащупал закрытую банку. Достал и начал поглощать римское варенье. Какой вкус! Какая спелая сладость слив-венгерок, яблочного желе! Я наслаждался зернистыми дольками груш и долго сосал набухшие изюмины… После варенья почувствовал себя лучше. Дом в саду, столь часто посещаемый не только героями моего сказа, показался мне желанным прибежищем.

Аромат терпкого крепкого чая. Тихая музыка из Касиной комнаты, у нее-то, пожалуй, и громкая — через две закрытые двери так отчетливо слышу ритмы. Осторожно ступает пес, стучит когтями по паркету, вот он мягко плюхнулся на пол. Теплая тяжесть кудлатой морды на моей ноге. И ему, и мне очень необходимо это чувство единства, стада.

Видно, я громко звал его: все ближе голос дочки, нетерпеливый лай пса, словно не камень нас разделял, а закрытые двери комнаты, где я работаю.

— Он здесь! — нежно посапывал Мумик. — Здесь наверняка…

— Папа! Что с тобой? Почему сидишь в темноте?

Дочка погладила меня по лицу, пальцами ощутила влагу.

— Ты плакал? Вылезай из своей норы, сделай небольшой перерыв. Они подождут… Мамонтенок ужасно злится, что ты не спускаешься ужинать, я боюсь ей и на глаза попадаться…

И это был не сон. Это было спасение. Мумик поставил передние лапы мне на колени, лизнул теплым языком доверительно, выражая радость.

Каська с Мумиком появились в самое время: останься я дольше узником на дне каменного колодца в ожидании голодной смерти, я и вправду потерял бы сознание… Столь велика сила фантазии.

Я встал, поправил на плече ремень. Сумка на боку, ложка, всунутая в наполовину опростанную банку, звякала о края.

Как ноющая зубная боль, меня мучил вопрос: что дальше? Как выбраться, чтобы разыскать разобщенных облавой друзей… И я испугался, что Мумик и Каська вызовут меня надолго, выманят из подземелий королевского замка в Блабоне и я опять не скоро, очень не скоро смогу вернуться на реку Кошмарку в рощах Блаблации…

Я отстранил онемелых от удивления Касю и Мумика и на их глазах погрузился в темный, с затхлым воздухом подземный тоннель.

— За ним! — рвался Мумик. — Мы его еще догоним.

Умница Каська придержала пальцем за ошейник:

— Нельзя. Подождем, пока он сам нас не позовет. Ты же знаешь, он не выносит, когда ему мешают писать. Позовешь — и вспугнешь видение, слова-заклятия, которыми он оживляет своих героев. „Папа живет на пограничье двух миров, — говорит мама. — Никогда не известно, какой из них сегодня самый-самый настоящий, но важнее, скорей всего, тот, который ему одному принадлежит. Ты потерпи немного, он и нас введет в этот мир, всех им одарит“.

— А мне показалось, был так счастлив, когда мы ворвались, — упрямился пес.

— Похоже, мы ему и помогли… Но теперь надо оставить в покое. Это уж я знаю.

И Кася тихонечко закрыла дверь в комнату, где столько вечеров я провел, сгорбившись над пишущей машинкой.

— Его уже нет, отправился далеко-далеко. Пойдем, Мумик.

— Нет, он там, — упирался пес, доверяя своему носу. — Не слышишь разве, как стучат клавиши?

— Даже мыши знают: как раз тогда его и нету — и резвятся по всей комнате, а ты до сих пор веришь только тому, что есть на самом деле, что видишь и слышишь! Да, все это трудно понять такому простодушному псу, как ты, Мумичек!

Я не отзывался, притаился, за спиной открывался вход. Снова я в тесном тоннеле, со стен стекала влага.

Я напрягал слух, опасаясь встречи с облавой, но слышался лишь мерный плеск капель. Открытый сток, страшный колодец-ловушка, к счастью, остался позади.

— Не добра от худа ждать, — повторил я любимую поговорку петуха капрала Типуна.

Двигался медленно, нащупывая каждый шаг — что, если на выходе из подземелья подстерегает новая западня?

Передо мной маячило светлое пятно. Я сперва думал, померещилось, как вдруг путь мне перегородила дверь, обитая шероховатой от ржавчины толстой жестью. Из небольшого зазора сочился дневной свет. Я затаил дыхание и, как мне казалось, шевелился тихонько, словно мышка.

Подземный коридор кончался маленькой, странных очертаний комнаткой, я разглядел скамью, березовые метлы на крепких жердях, ивовые корзины и большую лопату — небольшой подручный склад под каменной винтовой лестницей. Наконец донеслись до меня и человеческие голоса, невнятное бормотанье, прерываемое зевотой.

Осторожно отковыривая пласты ржавчины, я увеличил дыру. Пнуть бы посильнее, отвалится целый кусок изъеденной влагой жести. Нечего ждать. Коленом я прогнул низ дверцы, жесть рвалась, как размокший картон. На четвереньках пролез в каморку. Корзиной прикрыл дыру. Схватил метлу и поволок за собой вторую корзину, через вытоптанный каменный порог перешагнул на улицу.

Я оказался в переулке, рядом с блабонскими воротами в оборонительной стене. Страж в шлеме и кольчуге дремал, опираясь на алебарду. Красное зарево бросало скользящий отблеск на выщербленные стены и верхушки деревьев, качающиеся на осеннем ветру и осыпающие листву. После грибной затхлости подземелья ветерок с Кошмарки одурял свежестью, я закрыл глаза и глубоко дышал.

— Эй! Рыжий! — крикнул стражник. — Убери здесь, листьев навалило и полно лошадиных яблок. Давно тебя поймали?

— Вечером, — бросил я небрежно и начал изо всех сил пылить, царапая булыжник метлой.

— Ты, рыжий! — поучал сонно стражник. — Мести надо по ветру, а не против, это же работа для дурака…

— Ладно, ладно… А я что делаю?

Рыжий — это я, благодаря мастерству бывшего короля. Открытые ворота так и манили. Я выглянул из ворот — дорога к березовым рощам и встревоженным осинам, а дальше темная зелень бора. Небо порозовело на утренней заре. Перистые облака на голубом небе предвещали ветреную погоду — добрый день для мельников, которые, покряхтывая, уже пускали свои ветряные мельницы, закрепляли брусом.