Мы дали эмбриону имя — Вибадаль, форхильнорское слово, обозначающее мир.

Она была ещё одним ребёнком, взросление которого мне не суждено увидеть.

Но, как и в случае с моим Рики, я уверен — её удочерят, о ней будут заботиться, её будут кормить и всячески лелеять — если не команда «Мерелкаса», так необъятная, непостижимо громадная чернота с отростками, распростёршаяся по всему небу.

Бог был программистом.

Законы физики и фундаментальные константы были исходным кодом программы.

Вселенная была приложением, самой программой, которая к настоящему времени проработала уже 13,9 миллиарда лет.

Слишком ранняя способность цивилизаций перейти на другой уровень, отринуть биологию — она была багом, программной ошибкой, непреднамеренным усложнением. Но в конечном счёте, как следует постаравшись, программист сумел обойти этот баг.

А Вибадаль?

Вибадаль была продуктом. Она была смыслом всего.

Я желал ей только добра.

То была старая как мир прогрессия; то был двигатель эволюции. Одна жизнь подходит к концу, вторая начинается.

Я снова залёг в анабиоз, в котором пролежал следующие одиннадцать месяцев — с остановленной жизнедеятельностью и тела, и болезни. Но, когда Вибадаль окончательно развилась, Холлус пробудила меня вновь — как мы оба понимали, в последний раз.

Вриды объявили, что сегодня настал тот долгожданный день; сейчас плод созрел настолько, что пришла пора доставать его из инкубатора.

— Да представит она лучшее во всех нас, — произнёс Т-кна, тот врид, которого я впервые встретил месяцы — и столетия — назад.

Холлус качнула своим телом.

— «А», — донеслось из одной речевой щели.

— «Минь», — закончила вторая.

Меня пошатывало от выхода из анабиоза, но я не мог отвести глаз и зачарованно взирал на то, как Вибадаль достают из инкубатора. Она шагнула во внешний мир плача — как и я, как все те миллиарды живых существ, сделавших этот шаг до меня.

Мы с Холлус часами смотрели на неё — на странное, причудливое создание, размерами в половину меня.

— Интересно, сколько она проживёт, — сказал я другу-форхильнорке.

Возможно, вопрос был неуместен — но сейчас я не мог выбросить из головы сроки жизни.

— «Кто» «знает»? — ответила Холлус. — Похоже, отсутствие теломеров ей не помеха. Её клетки могут воспроизводиться без ограничений, и…

Она замолчала.

— И будут, — сказала Холлус, немного поразмыслив. — Будут. Эта сущность, — при этих словах она указала на космическую тьму, занявшую центр стены-монитора, — пережила последнее Большое схлопывание и Большой взрыв. Вибадаль, подозреваю, переживёт следующие и станет Богом для вселенной, которая родится потом.

Это было ошеломляющее утверждение — хотя, возможно, Холлус была права. Но мне никогда столько не прожить, а стало быть, не узнать наверняка.

Вибадаль лежала за стеклом в специально для неё построенном родильном отделении с единственной круглой кроваткой. Я постучал по стеклу, точь-в-точь как это до меня делали миллионы родителей на моей планете. Я постучал и помахал рукой.

И Вибадаль пошевелилась, махнув мне в ответ коротким толстеньким придатком. Быть может, нынешний Бог никогда не подавал вида, что знает о моём присутствии — даже когда я прилетел к нему, он по-прежнему был ко мне индифферентен, — но этот, будущий бог, обратил на меня внимание — по меньшей мере однажды, пусть и на несколько секунд.

И в эти секунды я перестал чувствовать боль.

Но вскоре агония вернулась; мне стало гораздо хуже. Я слабел.

Моё время было на исходе.

Я написал последнее длинное письмо для Рики — на тот случай, если он каким-то чудом до сих пор жив. Холлус отправил его на Землю от моего имени; послание должно было добраться до пункта назначения чуть ли не через половину тысячелетия. В письме я поведал сыну, что я здесь увидел, и как сильно я его люблю.

И потом я попросил Холлус оказать мне последнюю услугу, акт милосердия. Я попросил её сделать то, что просят лишь у самых близких друзей. Попросил помочь мне освободиться, помочь мне уйти. С Земли я взял лишь самый минимум необходимого, помимо антираковых препаратов и таблеток обезболивающего. Но у меня была с собой книга по биохимии, в которой содержалось достаточно информации для того, чтобы корабельный врач «Мерелкаса» сумел синтезировать препарат, позволивший безболезненно и быстро положить конец моим страданиям.

Холлус лично ввела мне инъекцию и осталась у моей постели, держа мою исхудалую руку в своей. Прикосновение её пузырчатой кожи было последним, что я почувствовал.

Перед самым концом я попросил Холлус записать мои последние слова и тоже передать их на Землю, чтобы Рики — или кто бы там ни был — узнал, что я сказал. В конце концов, не исключено, что сам Рики, а может, один из моих пра-пра-пра — в n-й степени — правнуков мог решиться опубликовать книгу о первом контакте инопланетянина и того, кто, как я полагаю, был слишком человеком.

Меня самого удивили мои последние мысли.

— Знаешь, — сказал я Холлус, чьи глаза качались взад-вперёд, — я помню, как в первый раз был очарован окаменелостями.

Холлус внимательно слушала.

— Я бегал по пляжу, — продолжил я, — играл с камешками и удивился, когда увидел в одном из булыжников окаменевшую раковину. Я нашёл нечто такое, что даже и не думал искать.

Боль отступала; всё оставалось позади. Я ещё крепче сжал руку форхильнорки:

— Думаю, я счастливчик, — сказал я, ощущая наступление покоя. — Это чувство мне довелось испытать дважды.

КОНЕЦ

Разумеется, Королевский музей Онтарио действительно существует — как его директор, кураторы, охранники и так далее. Однако все персонажи в романе целиком и полностью являются плодом моего воображения; никто из них не был задуман, чтобы каким-либо образом напоминать тех, кто занимает сейчас — или занимал в прошлом — должности в КМО или каком-либо другом музее.