Я прищурился, взирая на крошечный жёлтый диск, а затем перевёл взгляд на золотое кольцо на пальце. Да, я был жив. Но моя обожаемая Сюзан — уже нет. Её наверняка давным-давно не стало.

Я задался вопросом, как сложилась жизнь у Сюзан после моего отлёта. Я надеялся, она была счастливой.

А Рики? Мой сын, мой замечательный сын?

Что же, я видел интервью с доктором по Си-Ти-Ви, интервью, в котором он сказал, что первый человек, который будет жить вечно, уже появился на свет. Быть может, Рики ещё жив, и ему — сколько? — ну да, 438 лет.

Но, как я понимал, шансы на это мизерны. Куда более вероятным было, что Рики вырос, превратился в мужчину, в которого ему было суждено превратиться, что он работал и любил, а сейчас…

А сейчас его тоже уже нет.

Мой сын. Я почти наверняка пережил его. Отцам не положено так поступать.

У меня на глазах выступили слёзы; слёзы, которые меньше часа назад были затвердевшими, которые сейчас, при нулевой гравитации, просто собирались у протоков слезных желёз. Я смахнул их.

Холлус понимала значение слёз у людей, но не стала спрашивать, почему я плачу. Её собственные дети, Пильдон и Кассольд, наверняка тоже умерли. Холлус терпеливо парила в воздухе рядом со мной.

Я задался вопросом, остались ли у Рики дети, внуки и правнуки; меня шокировало внезапное осознание того, что у меня могли быть уже пятнадцать поколений потомков. Быть может, фамилия Джерико до сих пор существует…

И я спросил себя, существует ли по сию пору Королевский музей Онтарио, открыли ли заново планетарий — или, быть может, дешёвые космические полёты для всех желающих в конечном счёте превратили планетарий в анахронизм.

Я задался вопросом, существует ли на карте мира Канада — та великая страна, которую я так любил.

Но, конечно, меня гораздо больше заботил вопрос о том, существует ли ещё человечество, — сумели ли мы избежать последнего коэффициента в уравнении Дрейка, сумели ли удержаться от самоуничтожения. Мы обладали ядерным оружием ещё за пятьдесят лет до моего отлёта; сумели ли мы удержаться от его использования в течение восьми раз по столько же?

Или, может быть…

Может, мы повторили выбор, сделанный обитателями Эпсилона Индейца.

И выбор жителей Тау Кита.

И ещё — Мю Кассиопеи А.

И Эты Кассиопеи А.

И Сигмы Дракона.

И даже выбор тех заносчивых, аморальных подонков с Грумбриджа 1618, взорвавших Бетельгейзе.

Ведь все они, если я был прав, выбрали переход в машинную, виртуальную реальность — в райскую жизнь компьютерных миров.

И сейчас, спустя четыре столетия технологических свершений, вид Homo Sapiens наверняка заполучил возможность сделать то же самое.

Быть может, мы это и сделали. Может быть.

Я перевёл взгляд на Холлус, парившую неподалёку: настоящую Холлус, не проекцию, не голограмму. На моего друга, во плоти.

Может быть, человечество даже восприняло намёк, полученный от жителей Мю Кассиопеи А, и уничтожило Луну. В этом случае земные кольца сейчас могли соперничать с кольцами Сатурна; но, конечно, наш спутник поменьше того, что был у кассиопейцев, а потому оказывал меньшее влияние на перемешивание мантии. И всё же — может, теперь в некоей геологически стабильной части Земли сейчас возвышается ландшафтная метка-предупреждение.

Я вновь обнаружил, что болтаюсь в воздухе вдали от стен; похоже, это вошло у меня в привычку. Холлус добралась до меня и взяла мои руки в свои.

Я надеялся, что мы не стали загружать себя в компьютеры. Надеялся, что человечество… ну, по-прежнему остаётся человеческим — тёплым, биологическим и настоящим.

Но не было ни единого шанса выяснить это наверняка.

Так что насчёт той сущности? Оставалась ли она на месте больше четырёх столетий, стала ли нас дожидаться?

Да.

Или, может быть, она находилась здесь не всё время; может, она и правда подсчитала срок нашего прибытия и в ожидании этого момента удалялась куда-то по своим делам. Пока «Мерелкас» преодолевал 429 световых лет на скорости, лишь на волосок не доходящей до световой, вид спереди настолько сдвинулся в ультрафиолет, что ничего рассмотреть не удавалось; большую часть времени эта сущность могла отсутствовать.

И, разумеется, это мог быть не сам Бог; может, то была какая-то очень продвинутая форма жизни, представляющую древнюю цивилизацию, но при этом развившуюся совершенно естественным образом. Или, может быть, эта сущность была машиной — необъятным роем нанотехнологических объектов; нет причин, по которым продвинутым технологическим устройствам нельзя выглядеть живыми.

Но где стоит остановиться, где пора подводить черту? Что-то — кто-то — установил для нашей Вселенной фундаментальные константы.

Кто-то вмешивался в развитие как минимум трёх планет на промежутке в 375 миллионов лет — в два миллиона раз большем, чем та жалкая пара столетий, которые развитые цивилизации, похоже, проживают в телесном облике.

И кто-то совсем недавно спас Землю, вторую планету Дельты Павлина и третью планету Беты Гидры от взрыва звезды-сверхгиганта, поглощая при этом больше энергии, чем выдавали все остальные звёзды в Галактике вместе взятые — при этом не разрушившись.

Как описать Бога? Должен ли он или она быть вездесущим? Всемогущим? Как говорят вриды, эти прилагательные — чистой воды абстракции, они совершенно недосягаемы. Должен ли Бог определяться таким образом, что это помещает его/её за рамками науки?

Я всегда верил в то, что ничто не выходит за рамки науки.

И я продолжал верить в это сейчас.

Где стоит подвести черту?

Прямо здесь. Для меня ответ был очевиден: прямо здесь.

Как определить Бога?

Так и определить. Бог, которого я мог бы понять — пусть потенциально мог, — для меня бесконечно интереснее и значимее того, который не поддаётся пониманию.

Я парил в воздухе перед одной из стен-мониторов. Холлус находилась слева, рядом с нею были ещё шестеро форхильнорцев. Цепочка вридов расположилась по правую руку от меня. И все мы взирали на него, на это — на существо. Оно оказалось в полтора миллиарда километров шириной — размером с орбиту Юпитера. И оно было столь безжалостно, бескомпромиссно чёрным, что — как мне сказали — не отражало даже свет от термоядерного выхлопа «Мерелкаса», который был направлен в эту сторону в течение двух столетий безостановочного торможения.

Сущность заслоняла собою Бетельгейзе — или то, что от неё осталось, — пока мы не подошли вплотную. Тогда она откатилась в сторону — шесть отростков двигались в унисон, подобно спицам у колеса, — открывая взгляду розовую туманность и крохотный пульсар, труп Бетельгейзе, в её центре.

И это было, на мой взгляд, единственным признаком того, что наше присутствие не осталось незамеченным. Сейчас я вновь пожалел об отсутствии настоящих иллюминаторов: быть может, если бы оно могло увидеть, как мы машем ему рукой, оно бы ответило нам, описав одним из необъятных угольно-чёрных псевдоподий медленную и величественную дугу.

Это сводило с ума: вот он я, прямо здесь — на расстоянии вытянутой руки от того, что вполне могло быть Богом, а он казался столь же индифферентным, как и тогда, когда у меня в лёгких только начала расти опухоль. Я однажды попытался обратиться к Богу и не получил ответа, но сейчас — чёрт возьми! — сейчас он просто обязан был ответить, хотя бы из вежливости; мы преодолели гораздо большее расстояние, чем это когда-либо удавалось людям, форхильнорцам или вридам.

Но сущность не предприняла никаких попыток наладить связь — если они и были, по крайней мере, ни я, ни Жу, мой старый попутчик-китаец, ни Кэйзер — женщина-шизофреник, ни даже горная горилла Хун не могли их уловить. Форхильнорцы, похоже, тоже были неспособны на контакт.

Но вриды…

Вриды, с их кардинально отличающимися мозгами, с радикально чуждой нам работой разума, непостижимым образом мыслей…

И их непоколебимой верой…