Вопрос о провокаторской деятельности и о «провокаторах», на наш взгляд, нуждается в пояснениях. Как известно, революционеры, а затем и красные подпольщики, в годы Гражданской войны называли провокаторами всех секретных сотрудников царской охранки и белогвардейской контрразведки. Но профессионалы данную точку зрения не разделяли. «Секретных сотрудников, скорее всего, можно приравнять к провокаторам, но это не совсем верно, — поясняли в начале 20-х годов прошлого века И.П. Залдат и С.С. Турло. — Провокатор сам организует и ведет работу, вовлекая в нее других лиц, в то время как секретный сотрудник только делает донесения»[277].

Современные справочные издания дают определение провокации как одному из методов политической борьбы государства с революционерами, юристы же считают провокацией уголовно наказуемое подстрекательство к «совершению преступления лиц, которые ранее не помышляли заниматься преступной деятельностью». «Провокация как метод политической борьбы состоит в создании обстоятельств, вынуждающих политического противника к активным действиям, выявляющим преступный характер его деятельности с целью прекращения таковой с применением судебной репрессии, — пишет доктор юридических наук С.Н. Жаров. — Такие действия были одной из основных обязанностей секретных сотрудников охранки, урегулированных нормативными актами Российской империи»[278]. С уральским исследователем солидарны московские ученые С.В. Лекарев, А.Г. Шаваев: «Сущность провокации — искусственное создание доказательств совершения преступной деятельности. Этот метод царской охранкой использовался активно и повсеместно, независимо от того, где проводилась оперативная разработка»[279].

Применяли ли контрразведчики провокацию, как метод борьбы с большевистскими подпольными организациями, документы белогвардейских спецслужб однозначного ответа не дают. Автор склонен предполагать, что провокация ими, вероятнее всего, не применялась или применялась очень редко по двум причинам. Во-первых, контрразведчикам не было острой необходимости подталкивать подпольщиков к энергичным противоправным действиям, поскольку руководимые из Советской России организации сами проводили активную подрывную работу в тылу ВСЮР. Во-вторых, по своему профессиональному потенциалу и по менталитету деникинские контрразведчики, еще в недавнем прошлом армейские офицеры, вряд ли были способны на организацию провокаций. Скорее всего, слово «провокатор» пришло в лексикон подпольщиков из дореволюционного прошлого, и называли так они уже разоблаченных агентов.

А из какой среды были агенты, как попали в организацию, по каким мотивам стали сотрудничать с контрразведкой? На эти и другие вопросы документы деникинской контрразведки также ответов не дают. Однако из мирового и отечественного опыта деятельности спецслужб они хорошо известны. Забегая несколько вперед, обратимся к исследованию сибирского историка Н.В. Грекова, который на основе изученных документов выделил четыре мотива сотрудничества граждан с белогвардейскими спецслужбами в годы Гражданской войны: 1) желание заработать; 2) стремление укрыться от мобилизации;

3) для арестованных — шанс сохранить жизнь или свободу;

4) ненависть к большевикам или желание возродить Россию[280]. Можно с большой долей вероятности допустить, что схожие мотивы сотрудничества могли иметь место и на Юге России. Ведь в годы Гражданской войны разделение проходило через все слои общества. Как известно, немало рабочих тоже поддерживало Белое движение, поэтому не исключено, что по идейным соображениям они становились агентами деникинской контрразведки и легко внедрялись в большевистские подпольные организации. В голодное и «лишенное принципов» время находились лица, решившие подзаработать на негласном сотрудничестве со спецслужбами.

В напряженной ситуации заваленным работой сотрудникам не всегда хватало профессионализма и терпения негласным путем выявить всех членов организации, их явки и пароли. Поэтому, арестовав несколько человек, чины контрразведки применяли к ним меры физического воздействия для того, чтобы установить местонахождение остальных подпольщиков. Или же хватали всех подряд, надеясь в ходе допросов получить необходимые признания от подозреваемых.

О пытках подследственных документы белогвардейских спецслужб умалчивают. Превышавшие служебные полномочия сотрудники, по всей вероятности, не желали фиксировать на бумаге следы своих преступлений. В частности, в докладе начальника особого отделения при штабе Киевской области, датированном 20 ноября 1919 года, говорится, что захваченные контрразведкой во время ликвидации готовящегося восстания приказом коменданта города были преданы военно-полевому суду и приговорены к смертной казни. Проведение «самочинных» расстрелов сотрудниками отделения он отрицал, при этом упоминал, что при попытке к бегству убиты арестованные члены ЦК боротьбистов, приговоренные к смертной казни[281].

В советской исторической и мемуарной литературе зверствам белых уделяется достаточно много внимания. Возьмем, в частности, изданную в 1928 году брошюру В. Бобрика, где автор резюмирует: «Трупы, трупы и трупы устилали собой путь кавказских контрразведок»[282]. Многие участники большевистского подполья на Юге России также свидетельствуют о пытках во время допросов и расстрелах[283]. Вполне допустимо, что некоторые подпольщики, не выдержав истязаний, пытались сохранить себе жизнь или свободу путем соглашения о негласном сотрудничестве с контрразведкой. О пытках и расстрелах сообщали и белоэмигранты: Г. Виллиам, Н.Ф. Сигида, С.В. Устинов[284]. Последний, приводя факты злоупотреблений служебным положением сотрудников контрразведки, в то же время акцентирует внимание на том, что следователи этого учреждения пытались придать работе формы законности: «Большинство из них (следователей. — Авт.) были старые опытные юристы, которые привыкли к спокойной беспристрастной работе. Они не принимали участия в гражданской войне и поэтому не были заражены ненавистью и жаждой мщения к большевикам. Только после вполне законченного следствия и при наличии достаточных оснований следователь передавал дело в суд. На этой почве между следователями и офицерами агентурного отдела были постоянные расхождения. Ретивые агенты старались захватить и упечь как можно более большевиков, а потому причины для ареста иногда были настолько неосновательны, что следователь принужден был освобождать немедленно по приводе к нему арестованного, к большому неудовольствию агента. И надо было иметь много настойчивости и даже мужества, чтобы отстоять свое решение об освобождении, не боясь возмущения и даже возможности подозрения в подкупе»[285].

Некоторые руководители органов безопасности, наоборот, считали, что контрразведка «ведет дело весьма вяло», поскольку служившие в ней лица судебного ведомства старались «все вогнать в формулу законности», мешавшую быстроте «принятия решения вопросов и необходимого террора». «На фоне «чрезвычайки» наша контрразведка вызывает у обывателя снисходительную улыбку», — говорится в документе[286].

По мнению профессора С.В. Леонова, деятельность ВЧК, где доминировали методы непосредственной расправы (массовые аресты, расстрелы, обыски, взятие в заложники и т. д.), «стала одним из принципиальных факторов, обеспечивших большевикам победу в Гражданской войне». С ее помощью власти смогли подавить «внутреннюю контрреволюцию», бороться со спецслужбами противника и иностранных государств, бандитизмом и т. д.[287] Сложно не согласиться с ученым. Деникинская контрразведка не обладала столь высокими полномочиями, имела гораздо меньшую численность, являлась децентрализованной и уступала ВЧК еще по целому ряду параметров. Комплексное сравнение обеих спецслужб достойно отдельного обстоятельного исследования.