Но дальше периодизация уже не идет столь же гладко. Она обрывается, так что, в сущности, никакого перехода от одного периода к другому не получается. Именно, если исходить из охотничьего образа жизни в качестве первой стадии, вторая в виде скотоводства уже оказывается немыслимой. Охотник — враг животных, он их ловит и уничтожает. Пастух — друг их, который их бережет и охраняет. Мыслим ли столь резкий переход в общественной психике, такое превращение охотника в пастуха? И не следует ли, напротив, предположить, что народы-охотники не стали скотоводами, а скотоводы-кочевники никогда не были охотниками?

Выяснилось далее, что земледелие отнюдь не составляет высшей ступени по сравнению со скотоводством. Те исходные точки, на которых было построено это предположение, не подтвердились. Земледелие вовсе не являлось по необходимости оседлым в противоположность кочевому, и поэтому более первобытному, скотоводству. Обнаружились факты широкого распространения кочевого земледелия в наиболее раннюю эпоху и значительной подвижности земледельцев и в последующие периоды. Далее, лишь высшая форма земледелия, производимая при помощи плуга и скота, предполагает предварительное распространение скотоводства. Но земледелие появляется уже в самые ранние времена — одновременно с охотой — в виде разрывания почвы при помощи крючковатой палки, лопаты или мотыги. От выкапывания из земли ягод и плодов совершается непосредственный переход к закапыванию их в землю. Первоначально это делалось для сохранения; позже, когда забытые в земле плоды стали сами выдвигаться наружу, обращать на себя внимание тем, что они давали ростки, разрыхление почвы и помещение в них зерен стало производиться уже намеренно, для получения плодов.

Таким образом, вся последовательность в развитии периодов хозяйственной жизни оказалась подорванной. Опыт показал, что есть народы, которые одновременно с охотой занимаются и земледелием в ранней форме его и затем становятся народами земледельческими, никогда не знавшими скотоводства, как это было с племенами Америки и Австралии, — скотоводство у них позднего, европейского происхождения. С другой стороны, кочевники Средней Азии наряду со слабым развитием земледелия всегда занимались усердным разведением скота. В Западной Европе скотоводство всегда играло существенную роль, но одновременно с ним уже рано появилось и постепенно вытеснило его земледелие.

Как обстояло дело со славянскими племенами, населявшими восточную равнину? Исследователи (Ключевский, Милюков, Довнар-Запольский, Рожков, Катаев) на первое место выдвигают звероловство и бортничество (пчеловодство) в качестве наиболее ранних промыслов. «Восточные славяне заняли преимущественно лесную полосу равнины… Началась усиленная эксплуатация леса, продолжавшаяся целые века и положившая глубокий отпечаток на хозяйственный и общественный быт и даже национальный характер русского народа. Лесной зверолов и бортник — самый ранний тип, явственно обозначившийся в истории русского народного хозяйства»^{620}. Эта разработка естественных богатств находилась в связи с торговым движением — меха, мед, воск являлись главными статьями русского вывоза, питая то торговое движение, которое шло по Днепру, по этой «столбовой торговой дороге для западной полосы равнины».

Характерно сообщение начальной летописи: «Древляне живяху звериньским образом… ядяху вся нечисто… И Радимичи и Вятичи и Север один обычай имаху: живяху в лесе, якоже всякий зверь»^{621}. Не менее яркая картина получается, если иметь в виду, что «Владимир Мономах, этот живой идеал древнерусского князя, в своем знаменитом «Поучении» наряду с военными подвигами и делами управления ставит свою охотничью удаль и охотничьи удачи и упоминает о ловчих, соколах и ястребах как важной статье княжеского хозяйства»^{622}. «Тура мя два метала, — рассказывает Мономах, — на розех с конем, олень мя один бол, а два лоси — один ногами топтал, а другой рогами бил, вепрь ми на бедре мечь отнял, медведь мя у колена подклада укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедры и конь со мною поверже». Из этого видно, что в лесах Черниговской области водились в XII ст. дикие быки, олени, лоси, кабаны, волки и медведи, водились и дикие кони: «Конь диких своима рукама связал есмь в пуштах 10 и 20 живых конь».

За ущерб, наносимый ловле пушных зверей «бобровым гонам»), соколиной и ястребиной охоте и пчелиным ульям (бортным ухожьям), «Русская Правда» налагает строгие наказания как в пользу собственника, так и в кассу князя «продажа»). «Аще кто украдет бобр, то 12 гривен продажи»^{623} — столько же, сколько за убийство холопа. Та же сумма «оже межоу перет-неть бортную» (ст. 83), т.е. часть леса, предназначенную для пчеловодства, «оже борть подломить» (ст. 86), «оже пчелы ведереть» (ст. 87). «Аще кто оукрадет в чеем перевесе чии пес, или ястреб, или сокол, то 3 гривны продажи, а господину гривну» (ст. 93).

Еще в первой половине XIV ст. Михалон Литвин писал, что (в Западной Руси) «зверей такое множество в лесах, что дикие быки, дикие ослы и олени убиваются только ради кожи… на берегах водится множество бобров», масса и диких гусей, журавлей, лебедей^{624}.

Бобровые гоны, бортные ухожья, как и «рыбные езы» (рыбные ловитвы — ловли), принадлежали князьям, как и монастырям. В соглашениях с Новгородом князья выговаривали себе право посылать свои ватаги к Белому морю и Северному океану на Тверскую и Печерскую сторону за рыбою, зверьем и птицею «ходити трем ватагам моим на море»). В особенности монастыри предпочитали строить в местностях, изобилующих рыбой «место убо мало и кругло, но зело красно, всюду яко стеною окружено водами»), так как потребление мяса было запрещено. Потому-то князья считали своей обязанностью наделять их водами. Еще о Владимире св. говорится, что он пожаловал духовенству «земли, борти, озера, реки, волости со всеми прибытки».

Только к XVII ст. упоминания о поселениях бортников и бобровников становятся редкими, новые поселки этого рода в московском центре совсем перестают возникать. «Владельцы старых бобровых гонов, рыбных ловель и бортного леса расчищали теперь лес под пашню, ставили починки, и старые зоолого-экономические поселения превращались в «пашенные села»… В середине XVI века юг Киевской губернии, вся Полтавская, почти вся Курская и Воронежская представляют такую полосу бобровых гонов, рыбных и звериных ловель… к середине XVII века эти местности уже заселены земледельческим населением»^{625}.

В центре этот переход к земледелию совершился, по-видимому, уже несколько раньше, в течение XVI ст. «Куда бы мы ни взглянули, — обратились ли бы мы к так называемым Писцовым книгам… или к разнообразным поземельным актам… отовсюду мы вынесли бы впечатление, что пахотная земля являлась главной статьей хозяйства в то время, что она доставляла наибольший доход, что хлеб и другие продукты земледелия составляли основную часть всех доходов с земли, что прочие угодья представляли собой только дополнение, привесок к пашне. Характерно, например, что при продаже и залоге имения цена его определялась сообразно размерам пашни — только»^{626}.

Таким образом, добывающие промыслы — охота, пчеловодство, рыбная ловля — лишь постепенно уступили место обработке земли. Славяне земледельцами первоначально не были. Это не значит, что они не возделывали землю. В древлянских курганах, относящихся к X ст., найдены экземпляры серпов и обугленные зерна хлебных растений. Ольга говорит древлянам (946 г.): «Вси гради ваши предашася мне, и ялися по дань, и делають нивы своя, а вы хочете измерети гладом»^{627}. Под 997 г. читаем слова старца в Белгороде, осажденном печенегами: «Сберете аче и по горсти овса, или пшенице, ли отрубей»^{628}.