На второй или третий день своей жизни в Мурвице он навестил теток. Было душно в полутемной старой столовой с бесконечными кружевными салфеточками и разрозненными фарфоровыми сервизами за стеклом буфета. Он снова, как в детстве, почувствовал себя неловко в этом тесном помещении, откуда ему, как и прежде, захотелось поскорее выбраться. Вопреки ожиданию встреча с тетками его вовсе не растрогала, напротив, он опять ощутил нетерпение. Может, опять ощутил себя молодым.

Тетя Нила, бывшая учительница, получала пенсию, тете Бонине платили пенсию за мужа, умершего где-то в Америке. Они жили вдвоем в домике, очень похожем на отцовский. Посещение теток и их дома всякий раз оживляло в памяти образ отца.

Во время его последнего визита к ним, это было более двенадцати лет назад, они поссорились. Поссорились частично из-за Магды (между ними и Магдой с первой встречи возникла взаимная антипатия), а частично из-за того, что тетки постоянно твердили ему о каких-то его мнимых обязанностях: надо, мол, разобраться в мурвицких спорах о наследстве, ибо нажитое отцом нельзя пускать по ветру, надо подумать и о своих кровных родственниках, ибо кровь — это не водица; а главное, он обязан поскорее перевезти отцовские останки сюда, в Мурвицу, и похоронить их на здешнем кладбище, где якобы отец всегда мечтал почивать, к тому же рядом будем и мы, когда Господь нас призовет к себе. А этого ждать уже недолго.

— Вот видишь, так и живем, по-стариковски, — сказала тетя Нила. — А ты столько лет сюда ни ногой! Мы давно могли умереть! Совсем одни.

— Он и открыточки-то прислать не удосужился. — Тетя Бонина уже давно говорила с ним только в третьем лице.

— Теперь будем видеться чаще, — сказал Слободан. — Наверху, возле Белых Корыт, обнаружили залежи нефти.

— Слава Богу, все-таки какая ни на есть, а польза, — сказала Нила, и было не совсем ясно, имеет ли она в виду нефть или то, что к ним чаще будет приходить Слободан.

Не спеша он объяснил, что в Мурвице решено строить порт и что он здесь будет работать — может быть, даже несколько лет. Сообщение о строительстве порта не вызвало у них никаких эмоций.

— Если он тут поживет подольше, — сказала Бонина, обращаясь к Ниле, — может, негодник, уладит дело с отцовской могилой.

— Конечно! Да и нам тяжело без мужской головы, — пожаловалась Нила. — Никого из родных не осталось, а эти новые законы — нам, старикам, разобраться в них не под силу. Плохо, дорогой Слободан, плохо!

Битых полчаса они возились с кофе, хлопоча вдвоем возле плиты. Слободан выпил его одним глотком, чтоб поскорее откланяться.

— Он что-нибудь начал делать с могилой? — спросила Бонина. — Надо хотя бы там все прибрать, а то просто срам. Уже люди говорят.

— Ты бы сходил в общину, поговорил бы о моей пенсии. Тебя они послушают, — сказала Нила.

Тетки перечисляли ему оставшихся в живых обитателей полуопустевшего городка, о которых он мог слышать от отца и которых ему следовало бы посетить, «если уж ты приехал». Он не мог припомнить ни одного из них по имени. Однако Слободана задело, что тетки не проявили ни малейшего воодушевления в связи с его назначением и с предполагавшейся стройкой. Здесь, рядом с портом, вот-вот вырастет целый новый город, а они ему твердят о каких-то живых ископаемых.

— Ну и пускай себе строят, пускай, — сказала Бонина.

— Мурвица снова оживет, — внушал им Слободан. — Приедет много новых людей.

— Ну и пускай. Только чтоб не бандиты, — сказала Бонина. Уже двадцать лет это словечко не сходило у нее с языка. Отправляясь спать, она герметически закрывала окна, проверяла задвижки на дверях и читала спасительные молитвы от бандитов.

Они потребовали, чтобы он немедленно переселился от Катины к ним, а то, ей-богу, стыда не оберешься. Если уж не хочет жить в своем доме, как положено.

В конце беседы Слободан почувствовал, что еще немного, и он задохнется: они не только хотят перетащить сюда его мертвого отца, которого ему кое-как — хотя бы в своих воспоминаниях — удалось вырвать из этого замшелого, анахроничного окружения, но они намеревались и его самого втиснуть в тесные границы своего мирка, этой столовой, этого домишка, заросшего травой кладбища, никчемных общинных сплетен. Он ясно ощутил несоизмеримость величественной стройки, которой всецело принадлежал, и затхлого эгоистичного застоя жизни, которая, опираясь на прошлое, словно бы предъявляла на него права.

Он нервничал, что не может здесь, прямо сейчас отказать им в этих правах, резко поставить все на свои места. Он перевернул вверх дном чашечку на блюдце.

— Ладно, ладно, ни о чем не беспокойтесь, — утешал он теток несколько свысока, как будто они в нем и правда нуждались. — Я буду заходить. Теперь мы рядом.

Но он больше не заходил. Получилось так, как инженер и предполагал: они жили в двух различных, несоприкасающихся мирах.

Открытие нефти, кажется, обозначило начало новой жизни и для Мурвицы, и для инженера. Инженер, молясь про себя, следил за ним, раздираемый надеждами и страхом, словно муж, наблюдающий в родильном доме кесарево сечение у жены, и не мог удержаться от сравнений: нам представился шанс, и тебе, и мне, когда оба мы уже были на исходе сил.

Сколько встречал он на этом побережье опустевших городков и поселков! Жители вымерли или переселились. Эти городки уничтожило время, как, вероятно, и меня. Или мы только временно уклонились куда-то и вот рождаемся сном, прямо на глазах, и вместе расцветем.

Может быть, человеку суждено жить и умирать вместе со своим родным местечком. Если ты, городок, можешь возродиться, могу и я. Может быть, все это происходит только для того, чтобы я навсегда и зримо связал свою судьбу с Мурвицей, связал крепче, чем просто с родиной моего отца. Лучше открыть свое отечество с запозданием, чем его вообще не иметь.

Мы должны верить в то, говорил он сам себе, одиноко бродя по улицам сонного городка и оценивающе разглядывая его, что начатое нами увенчается успехом. Других целей у нас нет. Тут наше место, и на этом мы будем стоять.

Он старался сообщить мертвым улочкам свой энтузиазм, боевой дух, которые уже повсюду вышли из моды. Пусть этот росток распустится в цветок. Пусть из этой мертвечины родятся прекрасные почины, и все в том же духе. Ему хотелось выкликать лозунги, которые он уже давно позабыл: С’é pericolo е io ci sto[1]. Я еще многое помню! Может быть, вместе с нами возродятся и наши лозунги! Может быть, еще все выйдет отлично! У каждого бывает вторая молодость! Мир снова станет счастливым как новобрачная! Все, что было до сих пор, — это лишь терзания молодых влюбленных, пока не родился их первенец! И любовник уже больше не тиран, а нежный муж!

Слободан сам недоумевал, из каких скрытых закутков своего существа он, будто потревоженный вулкан, извергает фонтаны вышедшего из моды энтузиазма.

В таком настроении он несколько месяцев проводил подготовительные работы. Он работал лихорадочно, не зная усталости, постоянно ездил из Мурвицы в Сплит и Загреб, сидел на совещаниях, до поздней ночи изучал проекты и сметы. От него не ускользала ни одна мелочь: каждый инвестиционный процент был для него гарантом, каждый срыв гнусавого голоса докладчика исполнен подспудного значения. Он даже стал читать газетные сообщения.

Для самой Мурвицы все именно так и началось: газетными сообщениями. В них впервые были официально подтверждены ползущие среди населения слухи об открытии нефти. Изо дня в день на страницах газет появлялись фотографии пробных скважин, оптимистические заявления смуглых, загорелых геологов в защитных шлемах и бесчисленные диаграммы (сколько чего было до войны, сколько совсем другого после), уже не говоря о трогательных репортажах, где скупо описывался сегодняшний день и подробно завтрашний: грандиозный скачок отсталого края из средневекового пастушьего мрака в современное индустриальное общество.