Для меня все это не было секретом, но за последние три дня я настолько лишился присутствия духа, что теперь мне не хотелось облегчаться в одиночку. Тем не менее, я не сумел справиться с собою. Рука моя медленно потянулась к подрагивавшему органу. Потирая и поглаживая его, я не останавливался до тех пор, пока не исчезли все мои страдания. Меня разобрало любопытство, насколько долго смогу я длить сладостную агонию. Играя с собой таким образом, я вызывал в воображении некую юную застенчивую гризетку, еще не познавшую восторги любви и не помышляющую, какое желание она пробуждает в мужчинах. Она краснела всякий раз, как я целовал ее в уста, и не пыталась сопротивляться, когда я начал распускать ее корсаж, дабы насладиться видом то вздымающейся, то опускающейся восхитительной груди. Затем рука моя опустилась к горячей маленькой п…де, и это поначалу встретило решительный отпор.

Удовольствие искристо, игристо и эфемерно. Ежели и сравнивать его с чем-либо, то лишь с пламенем, которое вдруг вырывается из недр земли, ослепляет своим великолепием и пропадает прежде, чем ты угадаешь его причину. Таково и удовольствие. Оно появляется на мгновение и затем исчезает.

Единственный способ овладеть им — это одурачить его, поймать в ловушку, принудить остаться с тобою силой, шутя отпустить, возвратить, позволить ускользнуть и еще раз поймать. Только так можно насладиться им в полной мере.

Я был так поглощен развлечением, что не заметил, как опустилась ночь. За это время я эякулировал не однажды и теперь был готов уснуть, как вдруг увидел, что мимо моей кровати крадучись пробирается некто в ночной рубашке.

Я сразу подумал, что это молодой богослов, о котором я упоминал, описывая Николь.

«Если это он, то скорее всего он направляется к Николь, — сказал я себе. — Надо проследить за ним».

Я выскочил из кровати, облачился в походную форму, то бишь в ночную сорочку, и на ощупь пробрался в коридор, который, по моему разумению, вел к комнате Николь. Дверь оказалась приоткрытой, и я без колебаний вошел туда. Соблюдая крайнюю предосторожность, я приблизился к кровати, где, по моим расчетам, любовники должны были заниматься амурными играми.

Я чутко прислушивался, ожидая услышать привычные вздохи, стоны и придыхания. Из постели доносилось чье-то тяжелое дыхание, но там, очевидно, был один человек. «Наверно, богослов сбился с пути», — с надеждой подумал я.

Поводя ладонью по лежавшему в кровати телу, я сразу же обнаружил, что оно принадлежит женщине. Тогда я поцеловал ее в уста.

«Ах, — пробормотала она едва слышно, — я так долго ждала тебя, что уснула. Но раз уж пришел, не медли, влезай на меня скорее».

Не нуждаясь в дальнейших приглашениях, я оседлал мою Венеру. Заметно было, что она не слишком пылко обнимает меня. Видимо, моя нерасторопность вызвала ее неудовольствие, однако я поздравил себя со счастливым случаем, что мне предоставила судьба. Теперь я мог отомстить этой презрительной высокомерной девице, которая столь часто отвергала мои предложения. Она приняла меня за кого-то другого, и это весьма позабавило меня.

Лобзая ее глаза и губы, я отдавался восторгам, в которых мне было отказано на, как мне казалось, целую вечность. Я нежно массировал податливые груди, а Николь обладала самыми очаровательными грудками, какие только можно себе вообразить, восхитительными в своей упругости и прелести. Сама Венера позавидовала бы таким полушариям. Я был на верху блаженства. Дабы вознаградить ее за радости, что она мне дарила, я выпустил в нее струю, подобную которой, держу пари, она никогда прежде не принимала. Из ее охов да ахов я заключил, что она и не мечтала о такой воистину королевской щедрости.

Едва я увенчал труды первым разрядом, как почувствовал позыв ко второму действию. Клянусь, что похвалы, которые она мне расточала, были заслуженными. Однако по ее настроению я понял, что она не прочь разыграть третий акт, дабы вписать эту ночь в анналы. И хотя я был в неплохой форме и мог дать ей желательное удовлетворение, страх быть застигнутым врасплох богословом несколько умерил мой энтузиазм. Я стал в тупик, не зная, какой предлог выбрать для того, чтобы объяснить мое промедление, но желания ее становились все более требовательными, и тогда я почувствовал, что мне сам черт не брат, и пустился во все тяжкие.

Однако два разряда все же истощили эротический задор. Видения исчезли, и разум вернулся в обычное состояние. Покровы оказались сброшены, и вещи обрели свою истинную ценность. Излишне доказывать, что красивые женщины дают сто очков вперед обиженным природой дурнушкам. Последним я хочу кое-что посоветовать. Отдаваясь мужчинам, открывайте свои прелести постепенно и расчетливо. Не выставляйте их напоказ сразу. Если вы не оставите ничего, к чему можно было бы стремиться, мужчина потеряет всякий интерес. Страсть гаснет при чересчур полном удовлетворении, Всегда должно оставаться что-то, к чему стремиться и чего желать. И ежели вы будете всегда оставлять нечто на потом, вот тогда вы будете конкурировать с красавицами на равных.

Не передать словами, до чего приятно было проводить рукою по прелестям моей неуловимой наяды! Однако я с изумлением обнаружил, что они перестали быть похожими на те, что я ласкал всего лишь несколько мгновений тому назад. Ляжки, которые были упругими и бархатистыми, стали высохшими и сморщенными. Восхитительно тесная п…да превратилась в зияющую расселину, а очаровательные груди, подобранные и твердые, обвисли и одрябли. Ужасная метаморфоза поразила меня, но я еще утешался, что это всего лишь игра моего воображения. Несмотря на неприятную перемену, я был готов к третьей атаке. И только я пошел на приступ, как меня и мою партнершу напугал шум, донесшийся из соседней комнаты, которую, как я полагал, занимала древняя Франсуаза.

— Негодяй! — раздался чей-то крик.

При этих словах моя подружка резко оттолкнула меня и воскликнула:

— Боже мой! Что стряслось с нашей доченькой? Иди и посмотри, в чем дело! Она кричит так, словно ее убивают.

«Так значит у Николь есть дочь, — подумал я про себя. — Странно».

Я был так ошеломлен, что не мог шевельнуться. Возня за стеной усиливалась, и тогда моя напарница по постели, устав ждать, когда я подчинюсь ее требованию, поднялась с кровати и зажгла свечу.

Теперь я увидел, кто это. То была не Николь, а старая карга Франсуаза. Никогда не забыть мне той страшной минуты. До сего дня цепенею от ужаса, лишь возникнет перед глазами эта образина. Негодуя на самого себя, я понял, что ошибся комнатой. Это кюре она поджидала, когда я вошел туда.

«Господи, что же мне делать? — спрашивал я себя в страхе. — Как выбраться без потерь из этого переполоха? Если Франсуаза обнаружит, кто ублажал ее этой ночкой, она непременно расскажет обо всем кюре, и тогда мне не избежать плетки!»

Внутренне я умолял ее поторопиться разнять дерущихся за стенкой, да чтобы она не забыла при этом оставить дверь открытой. Разумеется, стерва заперла ее. Я изо всех сил дергал за ручку, но все напрасно. Придя в отчаяние от рискованности моего положения, я старался устоять на ногах, но не сумел и опустился на пол. Тогда я был слишком молод и неопытен, чтобы понимать, что радость и несчастье идут бок о бок и что в самом отчаянном положении нельзя терять надежду на лучшее. Часто, когда ты почти уничтожен жестокими ударами судьбы, на помощь приходит нежданный случай.

Колесо фортуны повернулось в ту минуту, когда я, весь дрожа, прятался под кроватью. Шум в соседней комнате усилился: туда вошла Франсуаза, у которой выпал из рук подсвечник, ибо первым, кого она увидела, был кюре, а ведь она не сомневалась, что он остался у нее в комнате. Я будто своими глазами видел эту картину.

Кюре, конечно, был в исподнем и с ночным колпаком на голове. Глаза его метали искры, а на губах выступила пена, когда он злобно тузил моливших о пощаде любовников. Николь пыталась защититься, спрятавшись под одеялом. Богослов же не настолько лишился мужества, чтобы время от времени не высовываться из-под простыни, поражая ударом кулака низкорослого кюре, который не переставая изрыгать проклятия. Не забудьте и о сварливой старухе в ночной рубашке. Она рухнула в кресло и уже не могла подняться. Глаза ее выражали крайнюю степень изумления.