Я возразил в том смысле, что она, верно, невысокого обо мне мнения, коли думает, что я способен предать огласке те радости, что мы испытали. Мадам Динвиль настолько понравился мой находчивый ответ, что она наградила меня затяжным поцелуем. Не сомневаюсь, что награда была бы более значительной, если бы мы не находились в таком месте, где нас было прекрасно видно. В качестве дополнительной благодарности она положила мою ладонь к себе на левую грудь, придав лицу многозначительное выражение.

Мы умерили беседу, зато ускорили шаг. От меня не укрылось, что мадам Динвиль озабоченно стреляет по сторонам глазами, но я не мог понять, в чем причина подобного поведения.

Да и кто мог подумать, что после столь бурного дня ей хочется еще? Мадам Динвиль вознамерилась увенчать дело последним сношением и теперь высматривала, не подвернется ли какой слуга. Читатель, вероятно, понял, что она приютила между ног самого дьявола, и он недалеко ушел от истины.

Мадам Динвиль старалась оживить меня и губами, и языком, да все напрасно. Такова печальная правда. Как же она поступила, чтобы достичь своей цели? А вот послушайте.

Будучи юношей, лишь начавшим постигать устройство этого мира, я тешил себя мыслью, что дебют у меня состоялся недурной. Не проводить после всего, что было, мадам Динвиль до ее спальни я счел проявлением неуважения. Поцеловав ее напоследок, я собрался уходить.

— Как это понимать? — удивленно воскликнула она. — Неужели ты хочешь меня покинуть? И времени всего-то восемь часов! Оставайся, а с кюре я обо всем договорюсь.

Возможность пропустить мессу показалась мне привлекательной, и я охотно согласился, чтобы она за меня ходатайствовала. Усадив меня на кровать, она заперла дверь и села рядышком, требовательно глядя мне прямо в глаза и не произнося ни слова. Молчание мадам обескуражило меня.

— Ты больше не хочешь? — спросила она наконец.

Зная, что я вконец выдохся, я так смутился, что не мог вымолвить ни слова. Признать собственную несостоятельность было немыслимо, и я опустил глаза, чтобы скрыть свой стыд.

— Ни одна душа на свете не сможет за нами подглядеть, — продолжала мадам Динвиль. — Давай снимем нашу одежду и ляжем в постель. Разоблачайся, милый, и скоро твой несговорчивый дружок вскочит опять, уж предоставь это мне.

Взяв на руки, она перенесла меня на кушетку и стала раздевать с лихорадочной нетерпеливостью, пока я не оказался в желательном состоянии, то есть голый, как в день появления на свет. Скорее из вежливости, нежели из удовольствия, я позволял ей делать все, что ей будет угодно.

Повернув меня на спину, она начала сосать мой бедный член, погружая его в рот по самые яйца. Мне было хорошо видно, что она пришла в экстаз, ибо член был весь покрыт слюной, похожей на пену. Ей удалось несколько оживить его, но так незначительно, что в том не было для нее никакой пользы. Убедившись в тщетности подобного обхождения, она направилась к туалетному столику и вернулась с маленьким флаконом, содержавшим какую-то беловатую жидкость. Смочив ею свои пальцы, она начала яростно втирать ее в яйца и член.

— Ну вот, — удовлетворенно произнесла она, закончив свое дело, — теперь-то ты ни за что не отвертишься.

Я с нетерпением стал ожидать исполнения ее предсказаний. Легкое пощипывание в яичках подогревало надежду на успех. Она поспешила раздеться, прежде чем наступил эффект. Не позднее чем она осталась обнаженной, кровь во мне так и вскипела. Мой пенис развернулся во весь рост, словно внутри него освободилась пружина. Как безумец, я схватил мадам Динвиль и завалил ее на кровать. Я упивался ею, едва позволяя ей дышать. Я был слеп и глух. Изо рта у меня вырывались хрипы разъяренного животного. Все мысли были посвящены одному: ее п…де.

— Погоди, любовь моя, — вскричала она, стараясь от меня оторваться, — не торопись так уж! Продлим наши удовольствия, изопьем до дна наши радости! Положи голову на мои ноги, а я положу на твои. Сунь язычок ко мне в п…ду. Вот так. О, я на седьмом небе!

Тело мое, вытянутое вдоль ее тела, плавало в море неги. Я погружал язык во влажный грот так глубоко, как только мог, и если бы это было мыслимо, то погрузился бы туда с головой. Энергичное посасывание клитора вызвало обильное выделение нектара в тысячу раз восхитительнее того, что предлагала Геба богам Олимпа. Читатель может спросить, а что пили богини? Разумеется, то, что вытекало из лейки Ганимеда.

Мадам Динвиль обеими руками обхватила мой зад, а я сжимал ее упругие ягодицы. Ее губы и язык гуляли по моему члену с лихорадочным неистовством. Так же и я поступал с ее нижними частями. О том, что восторги ее невероятно возросли, мне говорили участившиеся судороги и поминутное сведение и разведение бедер. То умеряя, то наращивая усилия, мы постепенно приближались к пику наслаждения, а перед самой вершиной словно одеревенели, призвав все свои способности, дабы в полной мере вкусить неземного блаженства.

Облегчились мы одновременно. Из ее п…ды вылилась восхитительно теплая жидкость, которую я жадно ловил ртом. Ее рот также наполнился моим нектаром. Его оказалось так много, что ей потребовалось несколько глотков, чтобы проглотить его, и она не выпускала изо рта мой член до тех пор, пока не убедилась, что не осталось ни одной капли. Экстаз прошел, и я испытал отчаяние оттого, что его нельзя тут же повторить. Но таково уж плотское наслаждение.

Вновь оказавшись в том жалком состоянии, из которого меня вывело снадобье мадам Динвиль, я возгорелся желанием еще раз прибегнуть к его чудодейственной силе.

— Нет, дорогой Сатурнен, — ответила мадам. — Я слишком тебя люблю, чтобы позволить тебе погибнуть. Радуйся тому, что есть.

Не испытывая особого желания встретиться с Творцом даже ради еще одного круга удовольствий, я последовал примеру мадам Динвиль и быстро оделся.

Понимая, что она не осталась недовольной тем, как я исполнил свою роль, я испросил у нее разрешения продолжить когда-нибудь наши игры.

— Когда ты хочешь прийти в следующий раз? — спросила она, целуя меня в щеку.

— При первой возможности, но как бы скоро это ни произошло, все равно разлука мне покажется вечностью, — с жаром заявил я. — Что если завтра?

— Нет, — с улыбкой возразила она. — Я хочу, чтобы ты восстановил свои силы. Увидимся через три дня.

С этими словами она протянула мне несколько пилюль, которые как она заверила, обладают тем же эффектом, что и бальзам.

— Будь с ними осторожен, — предупредила мадам Динвиль, — И еще: думаю, излишне напоминать о том, что о случившемся — никому ни слова.

Я дал святую клятву, мы обнялись на прощание, и я удалился, оставив ее в уверенности, что именно ей выпала радость сорвать цветок моей девственности.

Когда я бесшумно прошел по слабо освещенному коридору и уже достиг передней, меня кто-то остановил. Оказалось, Сюзон. Я онемел от изумления. Само ее присутствие явилось укором в моей неверности. «Что, если бы она стала свидетельницей того, что имело место между мною и мадам?» — подумал я с глубоким чувством вины. Сюзон держала мою ладонь в своих и не говорила ни слова. Смятение не позволяло мне взглянуть ей прямо в глаза, и все же, не в силах более выносить молчание, я поднял голову и спросил, в чем причина ее немоты. Она ничего не ответила, лишь только смахнула слезы. Это меня словно ножом в сердце садануло. Более того, разожгло огонь, который недавно погасила своими ласками мадам Динвиль. С любовью глядя на Сюзон, я спрашивал себя, что я нашел в женщине, которая была много старше меня?

— Сюзон, — сказал я, и в голосе моем явственно слышалось страдание, — не я ли стал причиной твоих слез?

— Да, ты, — всхлипнула она, — бессердечный мальчишка. Ты разбил мне сердце, и теперь я умираю от горя.

— Я? Как ты можешь обвинять меня в этом? Что я сделал? Тебе хорошо известно, что моя любовь к тебе глубже, чем океан.

— Так ты меня любишь, вот это новость! — горько усмехнулась она. — Уж лучше бы ты не лгал. Не в том же ли ты клялся мадам Динвиль? Ежели, как ты говоришь, ты меня любишь, почему же тогда был с ней? Ты даже не пытался разыскать меня после того, как я ушла из столовой. Неужто она более желанна, чем я? Чем ты с ней занимался все это время? Уж во всяком случае не думал о бедной Сюзон, которая любит тебя больше жизни. Да, Сатурнен, я обожаю тебя. Ты вызвал во мне чувства столь глубокие, что я умру, ежели ты не ответишь мне взаимностью. Однако ничего не говори, я сама вижу. Тебя не мучила совесть, пока ты развлекался с моей соперницей. Я буду ненавидеть ее до конца моих дней, ибо знаю, что она влюблена в тебя и что ты отвечаешь ей любовью на любовь. Теперь ты ни о чем не можешь помышлять, кроме как об удовольствии, что она держит для тебя наготове, а о горе бедной Сюзон ты и думать забыл. Я этого не переживу.