Мы ждали.

Чиро лежал на кровати. Я сидел подле него и держал его за руку, щупая пульс. Биение пульса возрастало с головокружительной быстротой.

Мы не разговаривали, нам казалось, что мы слышим тысячу звуков, но нам слышен был только шум нашей крови. В отверстие окна виднелась лазурь, ласточки кружились неистово, словно желая залететь в комнату, занавески отдувались от ветра, на печке солнце нарисовало прямоугольник окна, и на нем мелькали тени ласточек. Все эти предметы не имели для меня значения действительности, они казались не настоящими, а только подражанием им. Пожалуй, что и тоска моя была фантазией. Сколько времени прошло? Чиро сказал мне:

— Мне так пить хочется. Дай мне немного воды.

Я встал, чтобы подать ему воды. Но графин на столе оказался пустым. Я взял его и сказал:

— Я пойду на кухню, налью воды.

Вышел из комнаты, пошел в кухню, подставил графин под кран.

Кухня была смежной с передней. До моих ушей ясно долетел звук ключа, повертываемого в замке. Я окаменел от ужаса, чувствуя полнейшую неспособность двинуться с места. Я услыхал, как отворилась дверь, узнал шаги Ванцера.

Он закричал:

— Джиневра!

Молчание. Сделал еще несколько шагов. Снова закричал:

— Джиневра!

Молчание. Опять послышались шаги. Очевидно, он искал ее по комнатам. Я чувствовал в себе прежнюю неспособность двинуться с места. Вдруг я услыхал крик моего сына, дикий крик, который мгновенно разрушил мою неподвижность. Мой взгляд упал на длинный нож, сверкавший на столе и в тот же миг моя рука потянулась к нему, сверхъестественная сила овладела мной, я был унесен словно вихрем в комнату моего сына, я увидал его висящим в диком бешенстве на Ваннере и увидал руки этого последнего на моем сыне…

Два, три, четыре раза я воткнул ему нож по самую рукоятку…

А, синьор, из милосердия, из милосердия не покидайте меня, не оставляйте меня одного! До вечера еще я умру, я обещаю вам, что умру. Тогда вы уйдете, закроете мне глаза и уйдете. Нет, даже этого не нужно, я сам перед последним вздохом закрою их.

ДЕВСТВЕННАЯ ЗЕМЛЯ

Новеллы

Перевод Н. Бронштейна

Девственная земля

Под палящими лучами июльского солнца уходила вдаль дорога, покрытая белой и раскаленной удушливой пылью, между опаленными, усыпанными красными ягодами живыми изгородями, захиревшими гранатовыми деревьями и агавами в полном цвету.

По этой белизне шло стадо свиней, вздымая огромные облака, сзади шел Тулеспре, размахивая палкой над этой кучей черных спин, издававшей глухой визг и хрюканье, разгоряченные тела распространяли резкий неприятный запах. Тулеспре шел, весь раскрасневшийся и потный, покрикивая во все свое пересохшее горло, а рядом с ним, прихрамывая, бежал Иоццо, кобель с черными пятнами, высунув язык и опустив голову. Они направлялись к дубовой роще Фары: свиньи — наесться желудей, Тулеспре — насладиться любовью.

Шли. В тени каменных навесов часовни св. Климента валялась кучка спящих оборванцев, жалкое зрелище представляла группа этих изможденных тел: их лица почернели от загара, голые руки и ноги были испещрены темно-синими полосами, они громко храпели, и вся эта живая груда мяса испускала запах жирной дичи. Когда стадо поравнялось с оборванцами, кто-то из них приподнялся на локтях. Иоццо насторожился, потом поднял одну лапу и начал бешено лаять, свиньи начали метаться во все стороны, пронзительно визжа под ударами хворостины, оборванцы, испуганные неожиданной суматохой, вскочили на ноги, щурясь от резкого света, слепившего их заспанные глаза, всю эту кучу тел животных и людей окутывала густая пыль, скрывавшая величественную базилику, увенчанную солнцем.

— Святитель Антоний! — проворчал Тулеспре, с трудом согнав в кучу свое стадо, оборванцы начали осыпать его отборной бранью. — Будьте вы прокляты! — И Тулеспре отправился дальше, подгоняя свиней хворостиной и каменьями. Уже виднелась зеленеющая дубовая роща, где были желуди и густая тень и песенки Фиоры.

Фиора сидела под кустом ежовки и громко пела, а ее козы щипали листья, карабкаясь по склону, она пела перед гигантскими дубами, подымавшимися вверх могучими стволами и простиравшими во все стороны свои густые ветви, усеянные желудями, среди благоухающего ликования воздуха и света. Горный ветер ласково обвевал этих зеленых гигантов, шумно шелестели и колыхались их ветви, желуди ярко блестели, а внизу лежала тень, испещренная мелькающими светлыми кружочками. Свиньи, хрюкая от предвкушаемого наслаждения, в беспорядке разбрелись по благодатной роще. Фиора пела песенку о гвоздиках, а Булеспре, порывисто дыша, упивался свежестью и звонкой песней. И над всей этой здоровой, радостной и молодой жизнью растений, животных и людей простиралось приморское небо.

Тулеспре весь погрузился во влажную траву, местами еще не примятую человеческой ногой, он чувствовал, что в жилах его кипит кровь и бродит, как молодое вино. Мало-помалу, несмотря на окружающую прохладу, из всех пор юноши стала струиться страсть, вокруг него дымились копны сена, щекоча ноздри сладостным ароматом, он слышал, как в траве трещали кузнечики, и чувствовал, как мурашки пробегали по его телу. Его сердце порывисто билось в такт с песенкой Фиоры…

Он слушал. Потом начал ползти по земле, как ягуар к своей добыче.

— А! — вдруг вскрикнул он, вскакивая перед ней на ноги и звонко смеясь, перед ней очутился коренастый, мускулистый юноша, с загорелой кожей и парой глаз, из которых струилось здоровье, смелость и страсть.

Пастушка не испугалась, ее рот исказился неописуемая презрительная гримаса.

— Что ты о себе воображаешь? — вызывающе сказала она.

— Ничего.

Умолкли, вдали с шумом плескалась Пескара, скрываясь за холмом, в глубине леса, под обнаженной горой.

Все помыслы юноши сосредоточились в зрачках, которые были устремлены на эту гордую женщину с телом медного цвета.

— Пой! — наконец пробормотал он голосом, дрожащим от страсти.

Фиора повернулась к нему, улыбнулась во весь свой ярко-красный рот, показывая при этом два ряда белых острых зубов, сорвала горсть свежей травы и бросила ему в лицо с таким страстным порывом, как если бы посылала ему воздушный поцелуй. Тулеспре затрепетал: он почувствовал запах женщины, более острый и опьяняющий, чем запах сена…

Иоццо с лаем носился по роще и, по приказанию своего господина, собирал в кучу свиней.

Наступил вечер, окутавший верхушки деревьев теплым дымком, листья дубов стали принимать металлические оттенки колыхаясь от легкого свежего ветерка, стаи диких птиц высоко реяли в багровом воздухе и исчезали вдали. От рудников Манопелло порой доносился запах асфальта. По временам из прогалины долетали обрывки последней песенки пастушки.

Жирные свиньи с трудом спускались по склону, сплошь усеянному красными волчьими ягодами, Тулеспре шел сзади, напевая песенку о гвоздиках и прислушиваясь, не вторит ли ему дрожащий женский голос. Было тихо, но среди этой тишины рождались тысячи неопределенных звуков, сливавшихся с перезвоном колоколов, переходивших от церкви к церкви и наполнявшим воздух трепетными, полными грусти волнами. И влюбленный Тулеспре вместе с ароматом цветущих деревьев ощущал запах женщины…

Они вышли на дорогу, с обеих сторон дремали покрытые пылью изгороди, и далеко вперед тянулся этот двойной ряд белых кустов, озаренных лунным светом, с тихим хрюканьем двигалась черная масса, порой слышался монотонный топот, унылая песня извозчиков, звон бубенчиков усталых лошадей, гармонируя со всей этой тишиной, свежестью, благоуханием и лунным светом.

В роще Фары пели дрозды, и весело шелестели деревья, рисуя на нежно голубом небе лиственные узоры, тысячи подвижных радуг сверкали в капельках недавно выпавшего дождя.

Вдали, от вершин Петранико до оливковой рощи Токко дымилось девственное поле, разогретое солнцем.