Даже если мотив может показаться надуманным — мадам Жарье весит сто сорок килограммов и выражение «вертеться вокруг» должно здесь пониматься буквально, — все равно убийство является предумышленным: Жарье обвиняют, арестовывают и заключают под стражу.

Но это, разумеется, не может удовлетворить ни детектива, ни читателя: ничто не объясняет смерть красных рыбок, веревку с петлей, тарантула, конверт с заметкой из африканской газеты и последнее открытие Вальдемара: длинная булавка, наподобие шляпной, но без головки, которую нашли воткнутой в горшок с резедой. Заключения судебной экспертизы открывают два новых обстоятельства: с одной стороны, рыбки были отравлены веществом мгновенного действия — фибротоксином; с другой стороны, на острие булавки были обнаружены следы другого, менее быстрого яда, эрго-гидантоина.

В результате второстепенных коллизий, после рассмотрения и отказа от нескольких ложных версий, возлагающих вину на мадам Жарье, мадам Цайтгебер, художника, пастушку и одного из организаторов маскарада, инспектор Вальдемар наконец находит неожиданное и универсальное решение этой увлекательной головоломки, что позволяет, во время одного из собраний на месте преступления, в присутствии оставшихся в живых актеров, — без которых детективный роман не был бы детективным романом, — блистательно воспроизвести все обстоятельства преступления: разумеется, виновными оказываются все трое, но у каждого находится свой личный мотив.

Мадам Кастой — чья дочь, отвергая посягательства старого распутника, была вынуждена броситься в воду, чтобы спасти свою честь, — явилась к ювелиру и, выдав себя за ясновидицу, вызвалась погадать ему по руке: улучив момент, она уколола его булавкой, смоченной в яде, который, как ей было известно, подействует не сразу. Затем она спрятала булавку и подложила в парту тарантула, до поры до времени спрятанного в крышке от банки с пикулями: она знала, что укус тарантула вызывает реакцию, схожую с реакцией на ее яд, и, понимая, что эта уловка в итоге раскроется, все же наивно полагала, что следователи будут пребывать в заблуждении достаточно долго для того, чтобы она успела безнаказанно скрыться.

Что касается Микки Мальвиля, зятя жертвы, то этот несостоявшийся певец, опутанный долгами, не мог нести расходы, в которые вводила его дочка ювелира, взбалмошная дурочка, привыкшая к яхтам, каракульче и икре; он знал, что только смерть тестя поможет ему выбраться из положения, которое с каждым днем становилось все более безвыходным: он просто вылил в графин с водой содержимое флакончика фибротоксина, скрытого в соске огромного рожка.

Но главная и последняя разгадка этого дела, его неожиданный заключительный оборот, его завершающий поворот, его финальное разоблачение, его венчающий аккорд — в другом. Письмо, которое читал Освальд Цайтгебер, оказалось его смертным приговором: недавно обнаруженное в Африке захоронение человеческих останков — это все, что осталось от взбунтовавшейся деревни, население которой Цайтгебер приказал полностью уничтожить, а дома сровнять с землей, перед тем как разграбить баснословное кладбище слонов. Именно этому хладнокровно свершенному преступлению он и был обязан своим колоссальным состоянием. Человек, отправивший ему это письмо, выслеживал его в течение двадцати лет и без устали выискивал доказательства его вины: теперь он их получил, и уже на следующий день новость должна была появиться во всех швейцарских газетах. Цайтгебер получил подтверждение этой информации, позвонив коллегам, которые были его соучастниками и которые, как и он, получили такие же письма: для них всех смерть была единственным способом избежать скандала.

Итак, Цайтгебер пошел за стремянкой и веревкой, чтобы повеситься. Но, заметив, что в банке с красными рыбками, которую до этого умышленно опрокинул Жарье, не хватает воды, он — желая, возможно из суеверия, совершить перед смертью какой-нибудь добрый поступок, — вылил туда воду из графина. Затем занялся веревкой. К этому времени появились первые симптомы отравления эрго-гидантоином (тошнота, холодный пот, желудочные спазмы, учащенное сердцебиение) и ювелир, корчась от боли, позвонил докторше, но не потому, что был в нее влюблен (на самом деле он заглядывался на босоногую пастушку), а для того, чтобы позвать ее на помощь.

Неужели человек, готовящийся к самоубийству, будет так сильно переживать из-за изжоги? Автор, сознавая всю обоснованность вопроса, считает своим долгом уточнить в постскриптуме, что, одновременно с токсичным действием, эрго-гидантоин способен вызывать псевдогаллюцинаторные психические эффекты, и возможность подобных реакций вполне допустима.

Глава пятьдесят первая

Вален (комнаты для прислуги, 9)

На картине он был бы изображен сам, как те художники Возрождения, что всегда оставляли себе крохотное место посреди толпы вассалов, солдат, епископов и купцов; не центральное положение, не привилегированное и значимое место в выбранном пересечении, вдоль некоей оси, в зависимости от той или иной освещающей перспективы, в продолжение исполненного смысла взора, от которого могла бы измениться вся интерпретация картины, а место на первый взгляд невинное, как будто это произошло просто так, между прочим, случайно, да и сама мысль об этом возникла непонятно почему, как если бы не очень хотелось, чтобы это было заметно, как если бы это была всего лишь подпись для посвященных, что-то вроде знака, дозволенного заказчиком картины, который смирился с тем, что художник подписал свое произведение, что-то, известное лишь немногим и быстро забываемое: после смерти художника это сразу же превратилось бы в анекдот, который передавался бы из поколения в поколение, из мастерской в мастерскую, легенда, в которую никто бы уже не верил до тех пор, пока в один прекрасный день не нашли бы доказательство, — произвольно сличая произведения или сравнивая картины с подготовительными эскизами, найденными на чердаке какого-нибудь музея, или даже совершенно случайно, подобно тому, как, читая книгу, можно натолкнуться на уже где-то прочитанные фразы, — и, возможно, заметили бы, что в этом маленьком персонаже было всегда что-то особенное, не только более тщательная проработка черт лица, но и более подчеркнутая непричастность или какой-то особенный едва заметный наклон головы, что-то похожее на понимание, на какую-то нежность, на какую-то радость, возможно, слегка окрашенную ностальгией.

На картине он был бы изображен сам, почти наверху справа, как внимательный паучок, сплетающий мерцающую сеть, он стоял бы в своей комнате возле своей картины, с палитрой в руке, в своей длинной серой блузе, перепачканной красками, и фиолетовом шарфе.

Он стоял бы возле своей почти законченной картины и как раз рисовал бы самого себя, выписывая концом кисти крохотный силуэт художника в длинной серой блузе и фиолетовом шарфе с палитрой в руке, рисующего микроскопическую фигурку рисующего художника: еще одна из тех картинок mise-en-abîme, которые он хотел бы продолжать до бесконечности, как если бы могущество его глаз и его руки было бы беспредельным.

Он рисовал бы самого себя, рисующего самого себя, а вокруг него, на большом квадратном холсте, все было бы уже на месте: шахта лифта, лестницы, лестничные площадки, половички у дверей, комнаты и гостиные, кухни, ванные, швейцарская, вестибюль с американской романисткой, изучающей список жильцов, лавка мадам Марсия, подвалы, котельная, аппаратная лифта.

Он рисовал бы самого себя, рисующего самого себя, и уже были бы видны поварешки и ножи, шумовки, дверные ручки, книги, газеты, ковры, графины, подставки для дров, для зонтиков, для блюд, радиоприемники, лампы у изголовья, телефоны, зеркала, зубные щетки, бельевые вешалки, игральные карты, окурки в пепельницах, семейные фотографии в рамках из специального материала, отпугивающего насекомых, цветы в вазах, радиаторы, миксеры, коньки, связки ключей в корзиночках, мороженицы, контейнеры для кошек, стеллажи для минеральной воды, люльки, чайники, будильники, керосиновые лампы «Pigeon», универсальные плоскогубцы. И два цилиндрических кашпо из плетеной рафии доктора Дентевиля, четыре календаря Cinoc’a, тонкинский пейзаж Берже, резной сундук Гаспара Винклера, аналой мадам Моро, тунисские тапки, привезенные Беатрис Брейдель для мадмуазель Креспи, изогнутый стол управляющего, механические аппараты мадам Марсия и план Намюра ее сына Давида, страницы, испещренные расчетами Анны Брейдель, банка для специй кухарки мадам Моро, «Адмирал Нельсон» Дентевиля, китайские стулья Альтамонов и их ценный ковер с влюбленной пожилой парой, зажигалка Нието, макинтош Джейн Саттон, корабельный сундук Смотфа, звездная бумага Плассаеров, перламутровая раковина Женевьевы Фульро, покрывало с большими треугольными композициями из листьев Cinoc’a, и кровать Реолей из искусственной кожи — замша, ручная работа, обшивка, с ремнем и хромированной пряжкой — теорба Грасьоле, курьезные кофейные банки в столовой Бартлбута и свет от его хирургической лампы, не дающей тени, экзотический ковер Луве и палас Маркизо, корреспонденция на столике в швейцарской, большая хрустальная люстра Оливии Роршаш, тщательно завернутые предметы мадам Альбен, античный каменный лев, найденный Хюттингом в окрестностях местечка Тубурбо-Майюс…