Впереди, насколько хватало глаз, простиралась полоса черной земли, траурным кольцом опоясывающей город. Ненависть лорда Эдварда к живой природе, а может, просто осторожность, были столь велики, что долгие годы землю вокруг города выжигали магическим огнем, вытравливая из неё всякую жизнь. Растения сопротивлялись упорно, цепляясь корнями за границы своего мира, заполоняя пепелища всё новыми сочными ростками, но в конце концов отступили.
Так образовалась неформальная пограничная территория, нейтральная земля. Территория ее была сплошь застроена: здесь, на открытой местности хищными спицами устремлялись ввысь вышки ветряных станций, которые, казалось, царапали когтями лопастей небо. Себастьян не имел понятия, сколько их тут точно, но не приходилось сомневаться, что не меньше двух-трех тысяч: унылые ровные ряды тянулись до самого горизонта. Все станции работали безостановочно, по подземной сети кабелей передавая энергию прямиком в прожорливый город. Энергопотребление Ледума было столь велико, что даже потенциала драгоценных минералов не хватало, чтобы полностью удовлетворить его чудовищную потребность, утолить ненасытный, всё растущий голод. От рева этих адских машин, ломавших устоявшиеся розы ветров, напрочь закладывало уши, потому-то их и вынесли за пределы городской черты, что не могло полностью ликвидировать общее шумовое загрязнение Ледума.
Спасаясь от глухоты, зажав уши руками, ювелир с трудом, как во сне, пошел вперед, преодолевая встречное движение воздуха. Конечно же, в этом грохоте невозможно было расслышать ничего, даже звука выстрелов. В этом Себастьян убедился эмпирическим путем, когда первая пуля беззвучно пробила ему бок и вышла с противоположной стороны. На одежде немедленно растеклось огромное красное солнце. Еще пуля одна вскользь задела локоть, а третья - пронеслась совсем рядом с головой, прошив широкое поле шляпы.
Обернувшись, сильф даже не удивился. Ну разумеется, а кого еще он ожидал тут увидеть? Ликвидаторы, черт бы их побрал, были еще далеко, но всё так же уверенно шли по следу. И оружие дальнего действия, как выяснилось, у них всё-таки имелось, так же, как и неплохие навыки стрельбы.
Устало выругавшись, Себастьян в свою очередь достал револьвер. До конца зоны ветряков оставалось не так много, однако это утешало слабо. За ней, как рассвет после долгой ночи, уже забрезжили Пустоши, но в этих предательских землях невозможно скрыться - он будет там, как на ладони. Тем не менее, нужно твердо держаться выбранного курса. Если память не изменяла сильфу, спасительный покров Виросы близко, непростительно близко, чтобы умереть, не добравшись до него каких-то жалких сотен метров.
Развернувшись, ювелир пошел спиной вперед, сосредоточенно отстреливаясь от подступающих врагов. Бушующий ветер сорвал с головы верную шляпу, которую сильф больше не мог придерживать, и рыжее пламя, взметнувшись, заслонило глаза. Ветер резал их, как ножом, сбивая прицел, и по щекам беглеца текли горячие слезы. Ветер был так силен, что нестерпимо было сделать вдох, и каждый шаг давался с трудом. Несмотря на это, один, а затем и другой, и третий ликвидаторы ткнулись лицом в черную землю. Но и сам Себастьян был ранен еще дважды, прежде чем вывалился, наконец, за пределы пограничной территории.
Ступив на мягкую, отчетливо живую землю, сильф ощутил головокружение от нахлынувших на него чувств. Как давно он не был здесь! Как долог был путь. Он уже почти забыл терпкий запах этой земли, ароматный коктейль цветущих диких трав, пьянящих крепче вина.
Весенние Пустоши были прекрасны. Впереди, на необозримо огромных пространствах безбрежным морем разливался верещатник. Здешняя земля не родила ничего, пригодного в пищу, но зато радовала глаз редкого путника обманчиво благостными пейзажами. Единообразные неистребимые заросли вереска нарушали иногда вкрапления кустарников, растущих группками или поодиночке. Вот шевелятся от касаний ветра желтые пуговки низкорослого, тернистого дрока, вот мерцают ярко-розовые звезды эспарцета, обильно усаженного иглами длинных шипов. Тут и там, среди вьющихся ветвей вереска, любопытно выглядывают мелкие цветки бересклета - алые, пурпурные, темно-бордовые. Стелется приземистый багульник, листья которого издают особенно резкий, оглушающий аромат.
Себастьян вздохнул. Вернувшись сюда, он вновь ощущал всё, что с ним происходило в городах, как мимолетный сон. Реальность здесь была словно зримее: достовернее, объемнее, ярче. Однако ювелир не испытывал по этому поводу особых заблуждений или восторгов. Очарование Пустошей было опасно, в особенности опасно своей кажущейся невинностью, ласковой приветливостью. Абсолютно все растения этих коварных земель были ядовиты. Яд был растворен здесь повсюду: в воздухе, в песчаной почве, в листьях, стволах и корнях. Он обладал сильным воздействием на нервную систему, вызывая видения, навязчивые мысли, паралич или глубокий сон, из которого нельзя было выйти самостоятельно. Но самыми страшными плодами Пустошей были меда - отравленные пьяные меда, вкуснее которых не было ничего на свете. Вобравшие силу дурманных растений, они обладали значительными колдовскими свойствами, однако плата за эту силу была непомерно высока.
Отбросив осторожность, ювелир дышал полной грудью, и с каждым вдохом чувствовал усталость. Терять было нечего. Свой запас прочности имелся у всякого, и кажется, его собственный вот-вот подойдет к концу. Измученное тело, отравленное за сегодняшний день уже не первым ядом, отчаянно требовало кислорода и свежей воды. Кровь срочно нуждалась в очищении. Серафим едва держался на ногах от усталости и давно потерял счет ранам, оставляя за собой густой кровавый след. Внезапно он понял, что не успевает. Это понимание обрушилось на него внезапно, как летний ливень, - невероятно жестокое откровение, в которое невыносимо поверить. Яркий весенний день, буйное цветение жизни вокруг… здесь просто невозможна смерть. Нет, нет, она просто нелепа, она не вписывается, не укладывается, не вмещается в эту сияющую, написанную золотыми красками картину…
Но Леса Виросы всё так же отдаленно маячили на горизонте, - как некий призрак, как недосягаемая символ спасения, как протянутая утопающему милосердная рука, дотянуться до которой чуть-чуть не хватало сил.
Очередной выстрел развеял все сомнения, похоронил последние глупые надежды. Пуля прошла насквозь, чудом не задев коленную чашечку, и Серафим рухнул наземь, как подкошенный. Сердце колотилось бешено, будто надеясь за короткое время отбить весь положенный ему ритм, тело сотрясала лихорадка. С трудом повернувшись на спину, ювелир обомлел. Кровь заливала ему глаза, а сильф, как зачарованный, всё смотрел и смотрел наверх, не веря своим глазам.
Никогда прежде не видел он таких облаков. Таких ярких, таких белых облаков. Нет, белый - это совсем не то слово, чтобы отразить этот сверкающий неземной цвет, цвет совершенной чистоты, цвет незапятнанной крахмальной белизны… Все прочие цвета как-то померкли и отдалились, и только безупречные слепящие облака недвижно стояли перед глазами, вливаясь в их зелень.
Мыслей не было никаких. Даже не пытаясь подняться, Серафим лежал на земле, кожей чувствуя её тепло, и впитывал, задыхаясь от блаженства, впитывал эту ошеломляющую красоту. Ах, если бы у него было хотя бы десять, хотя бы пять минут, чтобы налюбоваться власть этими хрупкими творениями эфира, волшебными витражами, сквозь которые он различает уже нечто большее, чем может различить глаз живого. Но этому не суждено было сбыться. Он умирал. Время стремительно утекало, его оставалось совсем мало, совсем недостаточно для всего того, что ювелир хотел бы сделать сейчас. И в то же время сильф чувствовал, что этого времени много, непомерно много для него одного, что оно разворачивается перед ним, как бесконечная ковровая дорожка, уводящая прямиком в вечность.
Это состояние рождало беспомощность - от осознания того, что он не в состоянии отдалить или приблизить этот роковой миг, когда два вектора, направленных в противоположные стороны, соединятся наконец в одной-единственной точке, точке невозврата. Это было похоже на состояние рождения, прихода в мир, которое Серафим внезапно вспомнил и на которое также не мог повлиять.