Так я думал раньше. Но теперь, когда время летит всё быстрее и всё меньше его остаётся, я понял, что это не так. Потому что всякий раз, когда я думаю о Берне, я думаю о родине. О моей далекой родине, которую я, как и он, оставил ещё безусым юнцом. И чем ближе смерть, тем сильнее я ощущаю то, о чём говорил Берн, — во мне всё нестерпимее болит она, моя родина, меня всё неодолимее тянет — быть может, уже не «на», а «в» — родную землю. Потому что — я понял это, возвращаясь к рассказу Берна Йохансена, — то, чему мы приписываем эту боль и называем нашими корнями, — на самом деле вовсе не корни. Это — щупальца, которыми, где бы мы ни были, это чудовище достает нас, хватает и втягивает в свою ненасытную чёрную утробу.

1993

Произнесённое вслух

Он сидел у входа в пещеру. Его захлёстывал дождь, заметала пыль, а он сидел неподвижно, как изваяние, и молчал. Многие приходили к нему, но ни придворный, ни брахман, ни странник, искавший мудрости, не могли добиться от него слова. Так проходили века: пришло время неверия, и многие усомнились в его мудрости. Тогда старший из учеников, Нарангама, подошёл к нему и спросил:

— О учитель! Не пришла ли пора указать дорогу заблудившимся во тьме? Скажи, о чём твои мысли?

Но мудрец даже не посмотрел на него.

Прошло ещё пятьсот лет, и многое из того, чего опасались, сбылось. Орды варваров пришли из-за гор. Многих убили, многих угнали в рабство: по улицам городов и селений ходили люди в чужеземных одеждах, звучала чужая речь. Оставшиеся в живых поклонялись новым богам, которым чужеземцы построили капища. Но мудрец продолжал неподвижно сидеть у входа в пещеру, и ни слово, ни вздох не сорвались с его уст. И тогда средний из учеников, Девадатта, подошёл к нему и спросил:

— О учитель! Не настал ли час испытаний? Открой нам путь Света!

Но Махакала, мудрейший из мудрых, не удостоил его даже движением глаз.

И снова прошло пятьсот лет: новые варвары пришли из-за моря. Ни обликом, ни одеждой они не были похожи на всех, кого здесь видели. Они были жестоки и беспечны, они приручили смерть и носили её в длинных чёрных палках. А бога своего, в назидание и устрашение, они распяли на кресте, и изображение этого креста считалось у них священным. И тогда я, Махарика, младший из учеников, подошёл к нему и спросил:

— О учитель! Ты сидишь здесь так давно, что вокруг тебя выросли горы, и за всё это время никто не видел твоего движения, никто не слышал твоего слова. Почему это так, учитель? Быть может, твой дух покинул тело, и тот, к кому я обращаюсь, всего лишь высохший труп, пустая скорлупа человечья? Или за долгие годы уединения ты разучился разговаривать, и теперь не можешь произнести ни одного слова? Или мудрость твоя столь велика, что в тебе не осталось ни одной мысли?

И тогда мудрейший из мудрых заговорил:

— Мысли летят, как птицы: слова — это гнёзда для птиц. Произнесённое вслух обретает плоть.

Я был тогда молод, самонадеян и потому посмеялся над его словами:

— Как может пустое сотрясание воздуха обрести плоть? Но если это и так — то почему ты за полторы тысячи лет не открыл своей мудрости?

Махакала сказал:

— Сказанное одними тает, как тень; слова других способны разбудить только другие слова. Из всех, кто приходил ко мне, только ты обладаешь даром воплощения речи. Этот дар велик, но в нём сокрыта большая опасность. Помни, что всё, сказанное тобой, становится явью. Я предупредил тебя.

Я сказал:

— О учитель, неужели ты после стольких лет молчания заговорил только для того, чтобы сообщить мне эту нелепость? Возможно ли, что, если я скажу: «В моей ладони лежит банан...»

Я сказал это и умолк, потому что в моей ладони действительно лежал банан. Я задрожал и швырнул его прочь, как будто это была ядовитая змея. Прошло немало времени, прежде чем я снова смог заговорить.

— Идёт дождь, — сказал я тихо, почти шепотом, и тотчас на нас обрушилась лавина ливня, хотя небо продолжало оставаться безоблачным.

Спустя мгновение я промок насквозь, как будто был брошен в реку; меня бил озноб. «Дождь кончился!» — крикнул я, и дождь тотчас перестал.

Усилием воли я овладел собой, и, когда заговорил снова, голос мой прозвучал спокойно и почти беспристрастно:

— Гуру Махакала мёртв.

Махарика вернулся к мирской жизни. Он спустился в город, построил себе дом и занялся изготовлением обуви. Шли дни, а люди, с которыми ему приходилось встречаться или иметь дело, не слышали от него ни одного слова: окружающие решили, что он немой, хотя слышит и понимает всё прекрасно. Ни слова не услышала от него и прекрасная Маданасена, которую он взял в жены. Махарика нежно любил свою жену и, как мог, открывал ей свои чувства — однако слова от него она так и не дождалась. Промолчал он даже тогда, когда Маданасена призналась, что у них будет ребёнок.

Тем временем чужеземный гнёт становился всё более беспощадным: завоеватели изнуряли людей каторжными работами, забивали до смерти палками, насиловали девушек и женщин. Человек никогда не позволял себе так обращаться со скотом, как они обращались с людьми. Терпение народа истощилось: принц Раджмаратх поднял восстание.

Из-за моря один за одним стали прибывать корабли с подмогой: для британских солдат война с полуголыми, плохо вооружёнными повстанцами была всего лишь кровавой потехой. Восстание утонуло в крови: принц Раджмаратх с горсткой оставшихся в живых ушёл в горы. Солдаты рыскали по горам, как волки, но отряд повстанцев как в воду канул. В горных селениях и близлежащих городах многие были убиты, многие брошены в темницы, где подвергались чудовищным пыткам. Людей пытали огнём и железом, ломали кости, сдирали кожу, выпытывая место убежища Раджмаратха. Люди умирали: одни — не проронив ни слова, другие — со страшными воплями и проклятиями, — но никто не выдал принца. Однажды утром солдаты в бриджах и высоких шлемах ворвались в мастерскую Махарики: его схватили и потащили к бывшему дворцу раджей, в котором теперь помещался штаб завоевателей.

Каменный двор дворца лежал в запустении и был занесён слоем песка; зловещие кровавые пятна на песке делали его похожим на шкуру гепарда. Во дворе было полно англичан. В глубине, под широкой парадной лестницей, в тени баньяна, сидели на стульях капитан Симонс и лейтенант Барли. Офицеры время от времени наливали себе из пузатой бутылки, стоявшей перед ними на походном столике. Махарику швырнули наземь: поверженный Будда у разрушенного фонтана напомнил ему мёртвого учителя.

Лейтенант Барли встал, подошёл к нему, остановился напротив и, упершись стеком в подбородок Махарики, приподнял ему лицо.

— Э, да это молчаливый башмачник! — воскликнул он насмешливо. — А что, молчун, правду ли говорят, что ты спустился с гор? Если это так, то тебе наверняка известно, в какую дыру забилась крыса по прозвищу Раджмаратх?

Свистнула и, разрывая ткань и кожу, впилась в тело пленника плеть, затем снова взвилась и снова вонзилась: Махарика сидел не шелохнувшись, ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Зря стараетесь, лейтенант, — зевнул капитан Симонс. — Этим их не проймёшь.

— Как знать, — Барли хлестал и хлестал, одежда пленника превратилась в лохмотья, кожа покрылась кровавыми полосами, но избиваемый так и не вздрогнул. Наконец лейтенант выбился из сил. Он вытер пот со лба тыльной стороной ладони и приказал:

— Продолжайте, Тейлор.

Подбежали трое солдат. Сержант Тейлор — детина с низким лбом, из-под которого хмуро смотрели глаза палача, — выделялся среди них своей дремучестью и зверской силой. На голову и плечи Махарики посыпались сокрушительные удары палок. Лицо его превратилось в кровавое месиво, из горла хлынула кровь — но он не издал ни звука, и только тело его вздрагивало под ударами. Махарику повалили и продолжали избивать ногами в тяжёлых ботинках. Затрещали кости.