Ну и что: оказалось, что он прав: Кизик был одним из стукачей...

(Сон-Обломов,1980 г.)

«После лекций мы заперлись на ножку стула в аудитории. Накинули белые простыни, и «академический» хор запел на мотив «Красотки кабаре».

Капа опекала Евку, которая оробела на нашем сборище. Мы вообще-то не допускаем чужих, но сегодня ради утешения Царёва сделали исключение. Он все ещё влюблённый, гринблатнённый, бедный!

— Кто мне обещал холодец с дрожалочкой? — спросил он громко, а в глазах у самого дрожалочка.

И напился с Людмилой, бедный! И в двери стучат: неужели деканша? Боб закричал: «Так мы едем или не едем в Ордынский район, агитбригада?»

Но это наш доцент Борис Борисыч был. Он сначала грозно посмотрел на чашу дружбы, полную вина, потом увидел Нинульку и расцвел. «Хотите чарочку?» — спросил его Боб. «Как я всех-всех люблю!»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

«Без Нинульки никуда, а с Нинулькой хоть куда!»

(Поговорка 1968 г.)

— Десять тысяч нашлось! — Грёзка подняла с полу бумажку в клеточку, там написано «10 000 рублей. Именно столько. Наличие.»

— Это дети играют в инфляцию...

— А я сегодня знаешь кому звонила — Капе! Хотела занять десяточку... Но она не подошла, Мурзик сказал, что у неё руки в земле, рассаду что-то она там... делает... Перезвонит, мол...

(Разговор 1991 г.)

— Рассольчику бы сейчас!.. Хорошо тебе, Игорь, ты не пьешь! Зачем я напился? И Евка, наверное, меня бросила! Кто её провожал — Боб? А что говорил? «Вечно эти гении привести женщину приведут, а увести...» Ну, это с его стороны...

(Царёв, 1968 г.)

— За нами следят. Да. Это точно... Я поймал жест убирания корочки в карман. Мне было нужно к тёте ехать, в Голованово, на электричке. Купил билет в кассе, а уже народу мало. Смотрю: человек в штатском в той же кассе уже корочки убирает. Видимо, спросил, куда я взял билет...

(Игорь, 1968 г.)

— Борис Борисыч взял меня под руку и повёл провожать. Я думала: будет соблазнять, а он говорит: за вашими мальчиками начинается слежка, вы должны их предупредить. Это КГБ что-то узнало.

(Нинулька)

— Капа взяла меня к себе ночевать. «А то мать опять будет удостоверяться в моей невинности!» Так Капа называла проверки матери: курила — не курила. Но дома все уже, видимо, спали. Капа говорила о Бобе, но почему-то всякую ерунду. «Ты замечала, какой у него гуманный нос?» и прочее. А я думала: о чём он сейчас с Евкой говорит? Ну о чём с ней можно говорить!..

(Четверпална, 1968 г.)

— Боб повёл меня в зоопарк. Там у него сторожем работал одноклассник Процкий. Боб сказал, что при Еве должен быть Адам, поэтому нужны звери. Процкий предложил нам пройтись и вдруг шепчет: «За вами следят». А он был не пьяный в отличие от нас... Боб снял табличку слона «Агрессивный» и повесил себе на грудь. Он сразу протрезвел. Процкий ему ещё записал на бумажке слово «кровохлёбка». Трава от поноса. Костя — медик, на 3 курсе. Так я узнала про Лариску и ребёнка Боба...

(Евка, 1968)

В тот день Римма Викторовна начала с чего? Что шла она к нам на лекцию и только что встретила Корчагина. Тот шёл вести диспут о бардах. «И он меня спросил: нужны ли такие диспуты?» Я ответила ему, что иду на лекцию о Достоевском, что Федор Михайлович был бы не против спора, он споры любил... Я вам сказала про Корчагина, чтобы включить вас сразу, а то вижу — рассеянные вы сегодня. И вам советую потом, в школе использовать этот приём. Слова «Вот я только что...» сразу включают...» Но на самом деле никто так и не включился. Общего биополя, как обычно было на лекциях Риммы, не образовалось. Мы уже знали про слежку...

(Обломов, 1980 г.)

«Сегодня мне Царёв сказал, что он говорил на допросах то, что было, и то, чего не было! Потому что ему грозили исключением из универа. И он даже пустил слезу при мне, но ничего человеческого в лице не появилось — бывает же сыр со слезой, ну, влага, и всё. Якобы Орлов, руководитель тайного общества, сказал Царю: «Ну, сука, нас посадят, но, когда мы выйдем, тебе не жить!» Царёв, Царёв! Зачем ты говорил то, чего не было? Как я его презираю! Ещё б секунда, и я б ему всё высказала...»

(Из дневника Дунечки. 1968 г.)

Вероломство потому так и называется, что вера ломается в людей.

(Рома Ведунов, 1991 г.)

Потом мы вычислили всех стукачей. Их было пять. Один как раз Кизик, идейный Иуда, он думал искренне, что органам нужно помогать. Второй — трус, испугался отказаться, когда вербовали. Третий — эмбрион Наполеона, маленького росточка, мечтал о компенсации, прославиться хотел... И, представьте, была одна девушка, типа Четверпалны, но предельно некрасивая. Тут сыграли чисто женские интересы. Она надеялась найти жениха в обществе, опасность ведь сближает, говорила: «Я бы перешла на сторону вас, если б кто-то меня выбрал!» Но никто её не выбрал... Последний, пятый тип — интеллектуал, между прочим... Он как всё объяснял нам после: «Если б не я, они б всё равно другого нашли, а так — я меньше зла причиняю, я же добрый...»

(Сон-Обломов)

— Пора раздобыть передержанный шелк, Евка! И в ответственную минуту ты резко дёрнешь плечиком, и блузон великолепно разорвётся на твоей груди, представляешь!

(Капа, 1968 г.)

— Какие тонкие люди живут в Перми!

(Л. Костюков)

— Я даже сигарету ни разу не взял. На допросе мои кончились, следователь открыл свои. «Друг». Приёмчик старый, я назвал бы его так: пушки времён Кутузова. Но я ответил: такие не курю!

(Игорь, 1980 г.)

— Процкий, оказывается, здесь на практике. Просто, говорит, не узнал меня. Я пошла и в зеркало взглянула: в больничном халате, с узлом волос на затылке — точь-в-точь малолетняя сумасшедшая. За окном больницы вижу — голые деревья, грязь, а среди всего этого реализма — длинные стоят сиреневые столбы света! Началось, говорю себе, Герман сходит с ума. Обернулась: сзади те же столбы. Сиреневый свет давали лампы кварцевые. И Боб — тоже не галлюцинация? Очень заботливое что-то в глазах у него. И принес кровохлёбку, заваренную Димочке, чтобы стул оформился. Завтра, говорит, у Димы будет стул — хоть на выставку!.. И точно: высеялись наши саламандры, назначили левомицитин...

(Лариска, 1968 г.)

Уже после одиннадцати в общежитие пришел Боб. Вахтёры его всегда пропускают, загадка какая-то. Людмила уже на кухне поролон под струны гитары положила, чтоб беззвучно отрабатывать аккорды. Боб, по-моему, трезвый был. Я чайник поставила. Сон-Обломов, зевая, выбрел к нам. Людмила поролон убрала, чтоб показать новый аккорд. Сразу народище собрался. Она запела, озонируя воздух. Всегда озон появлялся, словно бельё с мороза внесли, стиранное. Но это тоже уже привычно. Ну, упали с потолка два таракана — один прямо в гитару...

Тут Боб вдруг схватил Сон-Обломова за руку и потащил на чердак. Я подошла к лестнице, когда они уже взобрались. И Боб не своим голосом кричит: «Все кончено-о! Больше ничего не покажут!» А эхо чердака отвечает: «Жуть. Жуть. Жуть».

(Четверпална — Капе, 1968 г.)

— В этом есть своя эстетика!

(Л. Костюков)

— Вчера пришла ко мне Людмиленькая без гитары и даже без шеи, словно голова в плечи ушла. Миленькая, говорю, что случилось?

— Несчастье?

— Что, с родителями что-то?

— Хуже.

— Опухоль? Вырежем и будем жить... Бери колбасу, наливаю чай!..

— Хуже. Этого не вырезать...

— Не томи, а?! Покрепче, значит?.. Индийский чай. Вот сегодня, в три-ноль-ноль, я стала пророком. Да-да...