(Капа, 1968 г.)

— Когда мы учились на третьем курсе, многие прозвища начинались со слова «сон». Самый коммунистический сон Веры Павловны, четвёртый, достался нашей комсоргше. Сокращённо: Четверпална. У неё была ведь та же энергетика, что у Веры Павловны, но Господь не допустил повторения. Огромная родинка на кончике носа ставила преграду между нею и мужским полом... А меня тогда называли «Грёза»...

(Грёзка, 1992 г.)

— На Четверпалну как взглянешь, так вспомнишь, что пора платить комсомольские взносы!

(Боб, 1968 г.)

— Боб — единственный некомсомолец у нас. Поэтому в день юбилея комсомола он поздравил всех так: «От имени и по поручению несоюзной молодежи позвольте поздравить наших славных комсомольцев, каждому из которых сегодня исполнилось пятьдесят лет!» Я это помню — ситуация постороннего, он же всегда как бы ни при чём... А теперь — как он оказался в обкомовской кодле? И на партийные деньги это издательство расцвело, бля... По какой ленте Мёбиуса он шел, чтоб туда попасть?

(Грёзка, 1992 г.)

«Как церковь увижу, так Боба вспомню».

(Поговорка, 1970 г.)

— В колхозе Царёв и Боб перед обедом напоминали Дунечке: «А теленочек плакал, когда его резали!» И она убегала плакать о телёночке, а мальчики делили её котлету. Мы же разводили руками: самобытность мальчиков, ах, самобытность Дунечки, ах! До самобыДлости — один шаг... Массы пока плакали над преступлениями КПСС, Боб и Царёв скушали партийные денежки...

(Н. Г., 1992 г.)

— Можно вспомнить то или другое, всё ведь случайно! Вот я беру в руку французское мыло и вспоминаю что? Как Гринблат — богоданная! — переметнулась от Царёва к внуку проректора и уехала с ним в свадебное путешествие куда? В Париж! А мы на арбузнике делали стенгазету, посвященную Царёву. «Они уехали 39 часов тому назад!» — взрыднул Боб и пошел допивать коньяк... Ну, а сейчас посмотри на свои бусы из можжевельника! Тебе запах что? Писать помогает, так. А любовь Боба и Лариски в колхозе? В кустах можжевельника... Когда она забеременела, и факбюро жаждало только сигнала, чтоб Боба оженить. Капа — что ей! — при всех нас крикнула: «Милочка, ребёнок — дело сугубо личное!». А мы это съели... Ну да, знаю, есть версия, что Боб спросил: «Как это только древние греки кровать придумали?», и тут Лариска пала... Но, возможно, именно в кустах можжевельника он про кровать вспомнил, знаешь...

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Какой длины был мундштук у Капы? Да вот такой, сколько портвейна осталось в бутылке... Половина. Точно такой длины.

(Грёзка, 1992 г.)

— Капа, красивая, как Свобода на баррикадах Парижа, и осознающая себя ею, понесла один конец газеты в коридор. Боб нес другой конец. Он скандировал: «Октябрь уж наступил, уж Гринблат отряхает последние трусы с нагих своих ветвей»...

(Н. Г.)

«ИРОНИЧЕСКАЯ МОЗАИКА. Два слова о Царёве».

— Он старушке не уступит тропинку!

— У него начисто отсутствует чувство третьего лишнего. Мы вчера идём из альма-матер: я, одно утончённое создание и Царёв. Уж я ему и так и эдак даю понять, чтоб оторвался. Он хоть бы хны!

(«Гоголевец», 1968 г.)

— А шла-то с Бобом и Царём — я!

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Когда сняли перчатки, я спросила Капу: «Можно к тебе ночевать?» «Мамочка, ты же у нас общественный будильник, а через пять часов как общежитие встанет на медицину?» Ну, говорю, тогда, Боб, мы доверяем тебе женщин!.. Капу и Дунечку.

(Четверпална, 1968 г.)

«Когда Четверпална сказала: «Боб, мы доверяем тебе женщин», Людмила расстегнула чехол, достала гитару и пропела:

Какие великие песни у нашего народа! Как я люблю русский народ!»

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

(Из любимой песни Боба, 1968 г.)

— Дунечку мы проводили, а возле её дома грязища, Боб поскользнулся и больно ударил меня в ногу. «Осенняя распутица толкнула их в объятия друг друга!» — обнял он меня. От него пахнуло отрыжкой. «Любка, Любка, выходи за меня замуж!» — сказал он.

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Из всех ваших мальчиков на процессе вел себя достойно только один Боб. На вопросы следователей он отвечал односложно. «Вы состояли в тайном обществе знатоков истории?» «Нет». «Но вы бывали в подвале детского сада?» «Да». «Что же вы там делали?» «Пили». «А о чем говорили?» «О бабах...»

(Рома Ведунов, 1992 г.)

— Году так в 87-м я пришла к Царёву на день рождения. Ну, все уже преуспевали, а у меня одно стихотворение опубликовано... Почему, говорю, мне не везёт? Боб как захохочет:

— А ты попробуй продать душу!

(Грёзка, 1992 г.)

— Мурзик жалобу написал: телеграммы не принесли тут... на его рожденье. Они теперь нам мстят: носят по три раза одну и ту же телеграмму, поздно ночью и рано утром в том числе, чтоб досадить. Но на разных бланках. То розы, то гвоздики. Мы с Бобом поднимаемся по лестнице, а почтальон нас обгоняет с телеграммой. Я расписалась, почтальон разочарованно убрёл вниз, а Боб: почему поздравительные телеграммы ночью?.. На бланке — каллы. Боб: «Если нас поздравляют, то... ты мне ещё не ответила!» «Совсем тебя развезло», — говорю... Такое уж у него хобби — всем объясняться. Опять его водевилит.

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Капа! Ты ведь не Лариска!.. ТЕБЕ он не посмеет так просто... Вот сейчас явится трезвый, с розами и на коленях повторит своё предложение!

(Людмила — Капе, 1968 г.)

— Сама я уже тогда знала, что Боб не явится ни с розами, ни без оных, потому что... не потому что я без оных была, а просто... в любимой песне Боба граф что утром думает: «Что было ночью — словно трын-трава... Привет! — Привет! Хорошая погода. Тебе в метро, а мне вот на трамвай».

(Грёзка, 1992 г.)

— «Гоголевец» висел на стене и привычно окуривался читателями-почитателями. И весь посвящен мне! Капа стоит — брызгает духами на свою статью. Я говорю: хватит! Я польщён, но надо снять! Деканат нас в порошок сотрёт! Кстати, познакомься, это Евка, манекенщица...

(Царёв, 1968 г.)

— Боб ручку у меня поцеловал и спросил у Царёва: «Где месторождение таких длинноногих?»

(Евка, 1968 г.)

— Помню: все читают «Гоголевец», тут же кто-то кому-то наспех пересказывает сюжет «Фауста», и вдруг все замерли. «Как говорил Фауст, чувства превыше всего...» — услышала я последнее из Гёте. Галя Гринблат щёлкнула волшебно своим зонтом, и он... начал складываться в огромный алый цветок. Волшебно! На всю жизнь я запомнила это чувство зависти! К капиталистическому чуду... В тот миг я просто не могла ненавидеть мир империалистов, понимаешь!.. Галин алый зонт — подкоп под коммунизм, я чувствовала это. Комсомольский значок прямо сжигал грудь. Такое вот раздвоение личности испытала... да-да... А в Париж Галя не ездила — Царёк вечно всё преувеличивал.

(Четверпална, 1968 г.)

— Ну, что тебе, Капа, сказал Боб? Ничего? Негодяй. Отмстить ему! Око — за зуб!..

(Людмила — Капе, 1968 г.)

— Людмилозавр, ты сегодня кровожадна, как никогда! Разве что женить его надо, чтоб не превращал в хаос жизнь женщин. Разум должен торжествовать над хаосом... Шерерша хорошо умела это делать — женить...

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

«Галя Гринблат пришла на медицину и как ни в чём не бывало стоит читает наш «Гоголевец». На Царева просто жалко смотреть! Ешё б секунда, и я все ей высказала б... Как можно бросить такого человека!»