Все, что он сейчас говорил, не ново. В общем, он повторял свое выступление на педсовете. Но интонации его голоса — тихого, усталого, с затаенным страданием, с искренней, неподдельной болью — новы. Чувствовалось, каждое слово идет от сердца.

— В нашей школе, товарищи, произошел раскол. Одни учителя желают жить прежней, нормальной жизнью, работать, как работали до сих пор. Другие — их меньшинство — во главе с Бирюковым предлагают установить новые порядки, новые, нигде не испробованные, никем не проверенные приемы обучения. Охотно поверю, что в этом есть что-то интересное. Я не могу отмахнуться от того факта, что такой опытный, уважаемый всеми педагог, старейший член нашего коллектива — Иван Поликарпович Ведерников заинтересовался работами Бирюкова. Я бы сам с удовольствием глядел со стороны на деятельность Бирюкова, любопытствовал, что получится… Со стороны, товарищи! Но для меня, как директора, не может быть взгляда со стороны. Я должен или подхватить идеи Бирюкова, на свой страх и риск проводить их в жизнь, или играть нечистую игру: похваливать, делать благодушную мину, а втихомолку осаждать порывы. Первое я не могу принять потому, что при всем уважении к новому я боюсь прожектерства. Верю только проверенному делу, не имею права допускать ошибок, так как любая ошибка в школе может покалечить десятки, если не сотни, человеческих судеб. Я не могу взять на себя смелость ошибаться. Моя совесть не разрешает вести и двуличную игру с Бирюковым. Потому я открыто выступаю против. Я высказал свои сомнения Бирюкову лично, предупредил его на педсовете — ничто не помогло! Тогда я поставил вопрос перед своей совестью: могу ли принять крайние меры? Кто больше имеет прав оставаться в школе, я или Бирюков? Я рассудил, что должен остаться я, как старший, как более опытный. Я запретил Бирюкову идти на урок. Своевольство? Превышение прав директора? Судите как хотите. Если б Бирюков раскаялся, дал слово, что не будет мешать нормальной работе, я охотно пошел бы ему навстречу. Но он не подумал раскаиваться, он воспользовался моей болезнью. Судите меня. Но как бы вы ни судили, от вопроса «я или Бирюков» уже никто отмахнуться не сможет. Осудите меня — уйду из школы. Признаете меня правым — нога Бирюкова не ступит ни в один из наших классов…

Опущенные веки, изможденное болезнью лицо, слабый, с душевными интонациями голос, который, казалось, вот-вот перейдет на шепот, угаснет совсем. Каждый из сидевших боялся пропустить хоть слово; глухая, подвальная тишина висела в комнате: ни скрипа, ни шороха, ни легкого вздоха. Я видел впереди себя неподвижные затылки, видел нездоровое, с провалившимися щеками лицо Степана Артемовича. Его слабый, искренний голос подкупал и меня. Я не испытывал ни возмущения, ни гнева. Мне было жаль этого человека. Если б сейчас стоял вопрос о каких-то личных интересах, я, не задумываясь, встал бы и сказал: «Сдаюсь, уступаю, считайте себя победителем».

Но дело не в личном. Я не имею нрава быть жалостливым. Этим бы я предал своих учеников. Да только ли их?..

Не могу с ним согласиться, не могу пойти на уступки, не могу потому, что стану считать себя предателем перед своим собственным будущим, перед будущим тех, кто сидит рядом со мной, перед будущим своих учеников, своей дочери!

Жалость к Степану Артемовичу, какую испытываю сейчас я, испытывают и другие. Рядом со мной сидит Жора Локотков: волосы взъерошены, плечи опущены, тонкая шея вытянута, на мальчишеском лице со вздернутым носом, как в зеркале, отражаются боль и страдания Степана Артемовича. Сейчас его сочувствие на стороне директора. А что ж тогда переживают другие, те, кто относится ко мне настороженно? Скорей всего не Степана Артемовича, а меня оттолкнут в сторону.

Степан Артемович умолк, отвалился на спинку стула. Коковина с бесстрастным лицом, с прямой посадкой, занимающая свое председательское место, предоставила слово заведующей методическим кабинетом. Пожилая, рыхлая, с вяловатыми движениями, вечно озабоченная Полина Федоровна Решетова много лет раскладывала по полочкам различные приемы преподавания, собирала литературу, выдавала на руки брошюры. Сейчас она, склонив набок голову, с жалостливым упреком бабушки, желающей добра непутевому внуку, заговорила:

— Андрей Васильевич, дорогой товарищ Бирюков, мне хотелось бы сказать о вашей самонадеянности. Вы мечтаете о перевороте, пытаетесь низвергнуть старое. Но есть ли у вас на то основания? Достаточно ли опыта? Хорошо ли вы знаете все сокровища, накопленные в течение веков педагогической наукой? Нет, не знания движут вами, а излишняя самонадеянность, которая толкает вас не только на прямую бестактность, но даже на подлость. Да, да, оглянитесь на самого себя! Степан Артемович спасает вашу дочь, жертвует здоровьем, надолго ложится в постель, а вы тем временем пишете на него какую-то статью в газету, подбиваете против него учителей. Оглянитесь! Я верю, что еще можете оглянуться, верю, вы не до конца потеряли совесть. Не становитесь на путь подлости, Андрей Васильевич! Вы еще молоды…

Излив душу в родительских наставлениях, Полина Федоровна уселась на свое место.

Возле меня взвился Жора Локотков:

— Разрешите!

Коковина разрешила.

Задевая сидящих, он торопливо прошел к столу, повернулся, взъерошенный, с изумленно наморщенным лбом, не знающий, куда спрятать руки.

— Товарищи! — Жора заложил руки за спину, вновь освободил их. — Товарищи! До этого вечера я был сторонником Андрея Васильевича Бирюкова. Я верил в него, как… Ну, как в гения… Андрей Васильевич! — Он приподнялся на цыпочки, через головы попытался вглядеться в меня. — Не подумайте обо мне плохо. Я не предатель. Но моя совесть подсказывает: мне не по пути с вами. И каждому честному педагогу — я понимаю теперь это — не по пути. У меня сердце кровью обливалось, когда слушал Степана Артемовича. Больной человек, спасший вашу дочь, вам же вынужден доказывать свою правоту. Какое бы ни было ваше дело, но оно не проверено, оно сомнительно. Как же внедрять сомнительное? Я прежде об этом почему-то не думал. В стране у нас есть исследовательские институты, есть особые опытные школы. Пусть они ищут. А наша обязанность учить…

Жора разгорячился, стал размахивать руками. У Василия Тихоновича, сидевшего рядом с Иваном Поликарповичем, раздувались ноздри, проступал хрящ на носу. А я не удивлялся и не обижался на Жору. Бессмысленно негодовать, как бессмысленно озлобляться на корову, истоптавшую цветы в палисаднике: не ведает, что творит, чего уж…

Черная, в жестких прямых волосах голова Василия Тихоновича прислонилась к седой шевелюре Ивана Поликарповича. Василий Тихонович что-то горячо доказывал. Иван Поликарпович с серьезной озабоченностью кивал в ответ, И когда Жора Локотков, снова слепо натыкаясь на стулья, задевая за плечи сидящих, прошел в глубь комнаты, к дверям, подальше от меня, поднялась жилистая, со вздувшимися суставами рука старого учителя:

— Можно мне?

Он встал, длинный, сухой, в мешковатом выгоревшем пиджаке, на темном сморщенном лице выделяются белые усы.

— Упрекаете, а за что?.. Вы, Полина Федоровна, упрекаете Бирюкова за бессовестность, приписываете ему даже подлость. А я не могу осудить Бирюкова! Я бы точно так же поступил на его месте. Человек со всеми потрохами отдал себя делу. Степан Артемович собирается поставить на этом деле крест и делает, как вы все знаете, по-своему энергично. Он даже не останавливается перед тем, чтобы показать Бирюкову: «Вот бог, вот порог, простись, милый, со школой». Должен Бирюков защищать свое дело? Должен! Честь ему и слава, что он неуступчив. Вам, Полина Федоровна, кажется, что он, отстаивая свои идеи, пользуется недозволенными приемами. Так нет этих недозволенных! То, что сделал Степан Артемович, обязан был сделать каждый из нас. Никто не сомневается, что Степан Артемович не мог поступить как-то иначе, точно так же не мог иначе поступить и Бирюков. Уважаемая Полина Федоровна, разрешите сообщить вам маленькую подробность, которую я сейчас только что услышал от Василия Тихоновича Горбылева. Статья Бирюкова написана и сдана в газету за несколько часов до того, как Бирюков узнал о спасении дочери. В тот момент он просто не мог рассчитывать на болезнь Степана Артемовича. И, что знаменательно, статья до сих пор не появилась в газете. Бирюков не проявил активности, он ждал выздоровления Степана Артемовича, чтобы еще раз поговорить с ним, убедить его. Затормозить же работу до выздоровления Степана Артемовича, который грозил выкинуть из школы, значит отказаться от дела, утопить его в угоду приличию. Слишком большая цена такому рыцарству… Наш юный коллега Егор Филиппович Локотков только что заявил: наше дело учить, а не заниматься поисками, пусть-де ищут другие. Ждать, чтобы кто-то для вас нашел новое, преподнес его на тарелочке — кушай, дружок, не подавись, будь примерным новатором. И так думать в ваши годы! Представляю, каким новатором вы со временем станете… Бирюков, быть может, и для меня угроза. Мне в свои без малого семьдесят лет переучиваться-то поздновато. Но что бы ни случилось, а я не лягу бревном на дороге у этого парня. Обскачут нас с тобой, Степан, молодые, пойдем на пенсию, будем в тишине и покое капустку на огороде выращивать. Такова жизнь…