Часть четвертая

Первое мая.

Крыши домов вымыты первым ливнем.

Утром до половины девятого на улицах села хозяева одни галки. Они толкутся на булыжной мостовой, сварливо кричат друг на друга; должно быть, удивляются: почему это задержалась человеческая жизнь? Ни единого прохожего на влажных дощатых тротуарах, ни подводы, ни грузовика на дороге — пустынность и тишина. Гуляют галки…

Но около девяти каждая улочка, каждый загарьевский переулок, крылечки домов, завалинки, уже подзатянутые яркой травой, оживают. Галки исчезают, уступая место людям. Мужчины в свежих рубашках, в отутюженных костюмах (кое-кто в орденах и медалях), женщины в пестрых платках и платьях — все несколько смущены своими нарядами и предстоящим бездельем. В разговорах слышится непривычная доброта и снисходительность друг к другу:

— Иван Кузьмич! С праздничком вас.

— И вас также, Трофим Егорович.

— Сегодня к Дерюгиным нас приглашали, а завтра заходили бы погостить.

— Спасибо. К нам милости просим.

В лужах искрится солнце, режет глаза, с реки тянет свежим ветерком, празднична погода, красочна одежда людей, светлые лица, светлые разговоры — такое утро бывает раз в году. Утро, когда праздник внове, когда во всем селе еще нет ни одного пьяного.

Наша старая бревенчатая школа подпоясалась кумачовыми плакатами, голубое небо отражается в ее промытых окнах. У крыльца шевелится, толкается, смеется, визжит ребячий цветник. Девочки отдельными кучками, голова к голове, секретничают. О чем? Наверно, обсуждают наряды: свои собственные, старшеклассниц, наряды учительниц. По всему двору над беспокойной сутолокой ребячьих голов гуляют из конца в конец, кланяются, раскачиваются флаги, флажки, гирлянды бумажных цветов. Озабоченной рысцой трусит, поминутно наталкиваясь на зевак, какой-то активист-старшеклассник, исполняющий самое последнее и самое неотложное поручение.

А по всему селу, заглушая беспечный и суматошный шум школьного двора, поет, наигрывает марши, кричит лозунги, читает стихи радио. Далеко-далеко, за много сотен километров от села Загарья, празднует Москва. И ее шум подхлестывает нашу праздничную суету, от ее далекого торжества и наше скромное торжество становится как-то шире и значительнее.

Ровно в половине десятого не без суматохи, не без окриков, не без коротких скандалов вся школа начинает выстраиваться в длинную, через весь обширный двор, неустойчивую шеренгу. Руководит построением учитель физкультуры Кузьма Демьянович. В эти минуты он наш главнокомандующий, все — от ученика-первоклассника до директора — подчиняются ему. Кузьма Демьянович с красным лицом, покачивая широкими плечами, бегает по двору, припадая на покалеченную на фронте ногу, подает команды старшинским басом:

— Пятый класс, подравняйсь!.. Седьмой «А»!. Аникин! Шаг назад! Шко-о-ола-а, рра-ав-няйсь!.. Смир-рна-а!

Старшинский бас действует и на меня. Я стою в голове своего класса, ревниво кошу глаз: выравнялись ли мои? — невольно помогаю Кузьме Демьяновичу:

— Аникин! Хомяков! Отступите назад!

— Рра-аз-говорчики!.. Напра-а…о!!

В центре села, напротив райисполкома, стоит тесовая трибуна, сверху донизу обитая кумачом, с красным флагом на длинном шесте. В то время когда наша школа растягивается в неровную колонну, медленно вытекает со двора на улицу, со всех концов идут группами организованные загарьевские жители.

От конторы маслопрома, от льнозавода, от промкомбината, от райпотребсоюза кучками по десять, по двадцать человек, не в ногу, не заботясь о красоте и стройности, движутся несолидные с виду шествия.

В одном месте тонкие женские голоса поют извечную «Катюшу», в другом тоже женскими и тоже тонкими, но с примесью басовитых мужских выводят «По долинам и по взгорьям».

«Колонну» райпотребсоюза, составленную из делопроизводителей, продавцов, кладовщиков, возглавляет, конечно, сам председатель Гужиков, восьмипудовый мужчина, с лицом, словно натертым кирпичом. Сам Гужиков плясать не может, — где уж с его животом выкидывать коленца! — зато неутомимо организует веселье, с начальственным задором покрикивает:

— Толька! Развернись!

Рядом с ним экспедитор Анатолий Щелчков — и в будни и в праздник верный слуга Гужикова. Он с готовностью раздвигает мехи гармошки, победно глядит из-под козырька новенькой фуражки. А Гужиков колышется, кипит:

— Настасья Васильевна! Любушка! Ай мы постарели, ай мы молодым уступим! Выйди-ка из строя, щелкни каблучками. Эх, себя повеселим, других потешим!

И все эти «организованные колонны» вливаются на площадь, тесно сбиваются перед разукрашенной трибуной. Вместе со всеми прибываем и мы. Наша колонна самая многолюдная, самая нарядная и благодаря усердию Кузьмы Демьяновича самая организованная.

Минуты перед началом митинга я люблю всего больше. Толчея, устройство, распорядители бегают, до хрипоты кричат, а ряды ломаются, знакомые сходятся со знакомыми, соседи с соседями, заводятся случайные разговоры, заключаются договоры: у кого собраться, как гульнуть. Около райпотребсоюзовских демонстрантов и девчат со льнозавода сами по себе расчищаются «пятачки», к ужасу распорядителей гармошки беззаботно начинают шпарить «Барыню», высокие каблучки топчут молодую траву. И возле пляшущих Гужиков густо хохочет, приказывает, хлопает себя по толстым ляжкам.

А на крыше райисполкома торчит одинокая фигура загарьевского фотографа из артели инвалидов, лысого старичка Исаака Куропевцева. Он каждый год запечатлевает на пленке первомайское празднование села Загарья, причем всегда с одного и того же места — с райисполкомовской крыши. Его снимков потом никто никогда не видит, они не выставляются напоказ, не печатаются в газете. Делает их Куропевцев, по всей вероятности, ради святого искусства или же, кто знает, с расчетом на то, что историки грядущих лет захотят лицезреть первомайский праздник села Загарья с высоты двух этажей исполкома райсовета.

Все шло, как всегда: суета, веселье, неразбериха. В колонну нашей школы между шестым и моим седьмым классами втесалась делегация пищепрома с огромным фанерным транспарантом, взывающим заготовлять грибы и ягоды. Их с наслаждением и шумом выставили.

Во время суеты и неразберихи трибуна заполнилась: Ващенков в светлой шляпе, председатель райисполкома в парусиновом картузе, комсомольский секретарь, начавший полнеть Костя Котов, свинарка Лапшина из колхоза «Заветы», от нашей школы пятиклассник Женя Доронин, едва выглядывавший белобрысой макушкой из-за бортов трибуны.

Речи, поздравления, снова речи, не весьма энергичные крики «ура»…

После этого, как и положено, шествие. Все организованные демонстранты вытягиваются в одну колонну, уходят с площади, огибают хозяйственный магазин и магазин райпотребсоюза, возвращаются обратно на площадь, подтянувшись, проходят мимо трибуны.

А с трибуны секретарь райкома Ващенков бросает им лозунги, каждой организации особый, подходящий по профилю.

Проходит больница, им лозунг:

— Работники медицины! Врачи, сестры, санитарки! Отдадим все силы на благо здоровья трудящихся!

Делегация больницы по мере сил отвечает криком «ура».

Проходит райпотребсоюз, снова лозунг:

— Работники торговли! Добьемся отличного обслуживания покупателей!

Льнозаводу — лозунг о повышении производительности труда. Школе — лозунг о подрастающем поколении.

Все шло обычным порядком. Но на этот раз должно было произойти такое, чего не случалось ни в прошлом, ни в позапрошлом годах. Знала об этом только школа, да и то не вся.

От окраины Загарья, из МТС, должен выехать трактор…

Этот ДТ-54 в свое время поднимал пары, надрывался на клеверищах, таскал волоком тяжелые сани. Немало распаханных гектаров было на его счету, немало километров непролазных дорог измял он своими гусеницами, но подошла пора, и век труженика кончился. Ремонтники отказались лечить его натруженное тело. Он стоял под стеной мастерской, занесенный снегом… И быть бы ему на свалке, если б на него не обратил тогда внимания Василий Тихонович. Конец зимы и всю весну возились с ним ребята под надзором Василия Тихоновича. Почти каждый день надоедали директору МТС, отправляли даже депутатов в райком партии, как-то сумели подладиться к крикливому, вечно задерганному главному инженеру Кириллу Брызжалину, сошлись душа в душу с трактористами. Запасные части доставались правдами и неправдами. На усадьбе МТС, чтоб чем-то умаслить черствое директорское сердце, проводились субботники. В промкомбинате ребята выпросили партию теса. Тес не для трактора, тес нужен МТС, чтобы перекрыть крышу общежития трактористов. Но после этого теса около десяти человек — слесари, трактористы, механики — возились вместе с ребятишками у разваливающейся по частям машины: сваривали, подгоняли, меняли части.