Это звучало эффектно, так же как и подобные фразы президента Вильсона 20 годами раньше. Но эти слова ясно показывают, в какой мере послевоенный мир оказался не в состоянии преодолеть ту практику международных отношений, которая на протяжении веков была характерна как для либеральных, так и нелиберальных стран. Послевоенная внешняя политика Соединенных Штатов Америки является почти точной копией названных принципов международных отношений, которые Ф. Рузвельт считал уже ликвидированными. Внешнюю политику США после войны характеризуют односторонние действия (Ливан, Куба, Доминиканская Республика, Вьетнам, Лаос, Камбоджа); военные блоки (например, НАТО, СЕАТО и др.); сферы влияния (Латинская Америка, Ближний Восток, Тайвань, Филиппины, Таиланд, Япония)…

Контрреволюционная интервенция не представляла собой чего-либо нового. С начала века Соединенные Штаты посылали войска в разные страны Карибского района (Куба, Гаити, Доминиканская Республика, Колумбия, Мексика, Никарагуа) с целью предотвратить политические перемены или проведение экономической политики, которая не соответствовала интересам правительства США или американского бизнеса. Однако после второй мировой войны методы интервенции и ее оправдание стали значительно утонченнее. Теперь США снабжали правительства этих стран оружием, посылали туда военных и политических советников и инструкторов, обучали контрреволюционеров, проводили тайные операции с помощью Центрального разведывательного управления — и все это для того, чтобы открытой интервенцией вооруженных сил Соединенных Штатов, выдаваемой за вынужденный шаг, закончить начатое. Обоснование интервенции надежно подкреплялось целым набором всевозможных антикоммунистических лозунгов, таких, как «красная опасность», «советская угроза», «мировой коммунистический заговор», «опасность внутренних катастроф», «лучше быть мертвым, чем красным», и т. д. Идеология послевоенной экспансии США привилась особенно легко и свободно вмещалась в рамки либеральных традиций еще и потому, что экспансионистский курс, которого придерживались правительства консервативных республиканцев вроде Эйзенхауэра и Никсона, осуществлялся главным образом либеральными администрациями демократов Трумэна, Кеннеди и Джонсона.

Понадобилось немало времени, прежде чем американцы усвоили критический взгляд на политику интервенции.

Если бы интервенции США всегда проводились открыто, американцы могли бы легко распознать это зло и объединить свои усилия, чтобы избавиться от него. Но современное либеральное государство движется зигзагообразно, особенно в том, что касается войн и их оправдания. Крупные войны США так идеализировались апологетами, что были полностью затушеваны жертвы, преступления и противоречия каждой войны и вообще всей американской внешней политики в течение многих десятилетий. Эффект самовосхваления, сопровождавшего революционную Войну за независимость, оказался достаточно длительным, чтобы маскировать экспансионистские настроения, которые проявились уже в войне США и Англии 1812–1814 гг. и в войне США и Мексики 1846–1848 гг. Зная полуправду о том, что Гражданская война в США имела целью покончить с рабством, американцы скорее могли поверить в то, что война США с Испанией за Кубу, сопровождавшаяся захватом Пуэрто-Рико, Филиппин и Гавайских островов, тоже была справедливой.

Историк Фредерик Мерк говорит, что различные акты американского экспансионизма в XIX в. «никогда не были подлинным выражением национального духа», это были «ловушки, в которые заманивали народ в 1846 и 1899 гг. и из которых впоследствии он выбирался как только мог». Примерно то же самое говорил историк Артур Шлезингер-младший о войне США во Вьетнаме. Является ли она какой-то принципиально новой экспансией, не выражающей обычный «национальный дух» Америки? Является ли она только временным отклонением от нормы современного либерального демократического государства? Или экспансионизм и агрессия представляют собой постоянные черты не только США, но и других государств? А быть может, Вьетнам был не аномалией, а, напротив, особо наглядным проявлением стремления к господству, в котором американский народ повинен так же, как и любой другой народ?

Либеральная традиция учит нас относиться к современному либеральному государству положительно, считать, что этот новый в мировой истории феномен, порожденный английской, французской и американской революциями XVII и XVIII вв. с его широкими возможностями для образования, техническими достижениями, парламентскими и конституционными порядками и длительной историей «преобразований», не должен подавать повода для обвинений, с которыми выступал Плутарх в адрес древних обществ: «Бедняки отправляются на войну, чтобы бороться и умереть за удобства, богатства и излишества для других». Но, собственно, почему современное либеральное государство должно быть иным? Разве войны не являются в значительной мере следствием существования разобщенного, хаотического мира, в котором национальные сообщества соперничают и уничтожают друг друга за обладание территориями, богатством и властью? Возникновение национальных государств, призванных заменить города-государства и феодальные королевства, не изменили этого факта. Наоборот, прошедшие века принесли с собой лишь значительное усиление международного хаоса, потому что появлялись новые государства, которые разрастались, становились более грозными и агрессивными, распоряжаясь такими ресурсами, которые намного превосходили ресурсы прежних государств. В современную эпоху примерно в одно и то же время возникли либерализм и национализм, а с национализмом связано появление четких географических границ и соответствующего духа варварских методов ведения войны. Только экономическое объяснение возникновения войн не может быть принято, хотя трудно отрицать, что стремление к обогащению — даже в таких военных авантюрах, прикрытых пышным религиозным облачением, как крестовые походы, — играет значительную роль. Пришествие капитализма, которому сопутствовали, как плата за появление на свет, национализм и либерализм, лишь добавило к другим факторам неутолимую жажду обогащения и тем самым увеличило возможности возникновения войн. Мы указываем лишь на особое значение обогащения как стимула к войне. И если либерализм развивается в век техники, то разве нельзя ожидать, что войны достигнут небывалой разрушительной силы благодаря полному освоению человеком техники массового уничтожения?

К тому же, раз уж либерализм сопровождается массовым образованием и массовыми средствами информации, разве нельзя ожидать, что в современную эпоху вековые методы вовлечения людей в войну с помощью эффектных лозунгов и символов будут еще больше усовершенствованы? Оказалась же красота троянской Елены достаточно эффективным символом, чтобы оправдать 10-летнюю войну между Грецией и Троей. В 1914 г. для ведения первой мировой войны, унесшей 10 млн. жизней, потребовался больший бюджет и более грандиозный символ, который был сформулирован Вудро Вильсоном: война должна сделать мир «надежным оплотом демократии».

Современному либеральному государству присущи избирательное право, представительная форма правления, билли о правах и конституции, формальные гражданские права — все это маскирует природу его внешней политики. История западной цивилизации доказывает, что именно либеральные демократические нации Запада с их биллями о правах и избирательными процедурами поработили и подвергли беспрецедентной в истории эксплуатации азиатов, африканцев и латиноамериканцев; в сравнении с этими западными либеральными нациями империализм Древней Греции и Рима кажется по-детски беспомощным и безвредным.

Де Токвиль, еще в 1840 г. подметив этот факт, сказал: «Мы видели, что федеральная конституция возлагает руководство внешнеполитическими интересами страны на президента и сенат, что в определенной степени дает возможность высвобождать общее направление внешней политики США из-под контроля народа. Поэтому нет полных оснований утверждать, что международные дела государства ведутся демократическим путем».