– А до чего ж хитры, ублюдки! – вставила Юйлоу. – Ты пришел, тебя сразу послушались – запели «В камышовой обители уток чудо-лотоса лопнул бутон». А ведь целый день баклуши били. Как хоть их зовут?

– Одного – Хань Цзо, другого – Шао Цянь, – сказал Симэнь.

– А мы откуда знали – Цянь или Хань? – ворчала Юэнян.

Тем временем к двери неслышно подкралась Цзиньлянь. Отдернув занавес, она вошла в комнату и встала за натопленным каном.

– А ты хотела, чтоб тебе пели? – вмешалась Цзиньлянь. – Им вон старшая сестра напев заказала, так самому надо было вмешаться. Пойте, мол, «Помню, как играла на свирели» – «Ли на свирели играла». Один это заказывает, другой – то. Совсем задергали юнцов. Они уж не знали, кого им и слушать.

Юйлоу повернулась в сторону Цзиньлянь.

– А ты, Шестая, откуда явилась? – спросила Юйлоу. – Проберется как дух бесплотный, – не увидишь, не услышишь. До чего напугала! И давно притаилась?

– Матушка Пятая уж давно за матушкой Третьей стоит, – пояснила Сяоюй.

Цзиньлянь кивнула головой в подтверждение.

– А ты, брат, – обратилась она к Симэню, будь хоть чуть-чуть посмекалистей. Если сам глуп, значит, и все кругом дураки? Подумаешь, «видит бабочка-девица, дочка знатного отца»! Да как и я, баба во втором замужестве. «На выцветшей хунаньской юбке кровавым стал кукушкин цвет ». Ишь ты! Да где это видано!? Кто ж тебе такое открытие сделал, а? Нет, что-что, а жалоб твоих я не потерплю. Что ты там дружкам своим плачешься, а? Будто после ее смерти тебе ни разу кушанья по душе не приготовили. Выходит, не стало мясника, так свинину вместе со щетиной есть приходится, да? А мы что? Пустое место, выходит? Бедняжка! Одним говном изо дня в день потчуют. Ладно, мы не в счет. Но вот перед тобой Старшая. И она тебе угодить не может? Сестрица Старшая целым домом управляет, а тебе никак не потрафит. Только та единственная тебе угождала, да умерла. Что ж ты ее проворонил, удержал бы при себе. А как же ты жил до ее прихода? Нет тебе теперь никого по сердцу. Только ее вспомнишь, и на душе тяжко становится. А ведь еще при ней с другой миловался в свое удовольствие. Неужели у нее в покоях и вода слаще?

– Сестрица, дорогая! – перебила ее Юэнян. – Не зря говорят: добро скоро забывается, зло век помнится. То и резцом трудятся, да обрубок выйдет, а то топором обрубят, вещь получится – заглядишься. Мы ведь с вами – не по сезону товар. Разве ему по сердцу? Пусть поступает, как знает.

– Я не собираюсь наговаривать, – продолжала Цзиньлянь, – но его высказывания прямо-таки из себя выводят.

– Будет тебе чепуху-то городить, потаскушка! – выругался Симэнь.

– А что ты тогда говорил Ину и этому южному дикарю, Вэню[11], а? – вопрошала его Цзиньлянь. – С ее кончиной, мол, и вкусным не полакомишься. По тебе, губитель, хоть бы все мы повымерли, только б она в живых осталась. Уж взял бы, бесстыжий негодник, какую-нибудь на ее-то место.

Тут Симэнь не выдержал. Вскочив с места, он бросился за Цзиньлянь и швырнул в нее туфлей. Цзиньлянь, однако, успела скрыться за дверью. Симэнь выбежал из комнаты, но Цзиньлянь и след простыл. Тут он заметил стоявшую у дверей Чуньмэй и положил руку ей на плечо. Они направились в покои Цзиньлянь. Симэнь был пьян, и Юэнян, с нетерпением ожидавшая, когда он, наконец, отойдет ко сну и даст ей возможность послушать проповеди трех монахинь, наказала Сяоюй проводить хозяина с фонарем. Цзиньлянь с Юйсяо притаились в галерее, и Симэнь их не заметил.

– Батюшка наверняка к вам собирается, матушка, – заметила Юйсяо.

– Пьяный он, – говорила Цзиньлянь. – Опять начнет придираться. Пусть укладывается. Я лучше попозже пойду.

– Тогда обождите, – попросила служанка. – Я матушке Пань фруктов захвачу.

Юйсяо удалилась в спальню. Немного погодя она достала из рукава два апельсина, два яблока, сверток сладостей на меду и три граната и протянула их Цзиньлянь. Та спрятала гостинцы в рукав и пошла к себе, но тут ей повстречалась Сяоюй.

– Где ж вы были, матушка? – спросила она. Вас батюшка спрашивает.

Цзиньлянь приблизилась к двери, но не вошла. Подкравшись под окно, она стала подглядывать, что делается в спальне.

Симэнь, обняв Чуньмэй, сидел на постели. Не желая мешать их утехам, Цзиньлянь поспешно прошла в другую комнату и передала Цюцзюй фрукты.

– Матушка спит? – спросила Цюцзюй хозяйка.

– Давно спит, – отвечала служанка.

– Фрукты убери в туалетный столик, наказала Цзиньлянь, а сама вернулась в дальние покои.

Там она застала Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, падчерицу, невестку У Старшую, золовку Ян, а также трех монахинь с послушницами Мяоцюй и Мяофэн. На хозяйкином кане, скрестив ноги, сидела старшая монахиня. Посредине расположилась мать Сюэ. На кане был поставлен столик с курящимися благовониями, вокруг которого разместились все остальные, чтобы услышать учение Будды.

В комнату, отдернув дверную занавеску, со смехом вошла Цзиньлянь.

– Опять из-за тебя будет неприятность, – обернувшись к ней, начала Юэнян. – Он же к тебе пошел. А ты, вместо того чтобы уложить его в постель, сюда идешь. Смотри, изобьет он тебя.

– Спрашивается, посмеет ли он меня тронуть? – Цзиньлянь засмеялась.

– А почему же нет? – продолжала Юэнян. – Как ты грубо с ним разговаривала! Не зря пословица гласит: у мужика на лице собачья шерсть, а у бабы – фениксово перо[12]. Он изрядно выпил, и если ты его заденешь, он в гневе изобьет тебя. А мы из-за тебя перепугались. Но ты тоже уж больно задириста.

– Пусть злится, – отвечала Цзиньлянь. – Все равно его не испугаюсь. Терпеть не могу все эти капризы. Старшая заказывает, а ему, извольте, другое подавай – прямо три разряда и девять сортов всякой всячины. Совсем задергал сопляков. Тут одно велят, там – другое, как говорится, на востоке пашут, а на западе боронят. Они уж и не знали, кому и трафить. Только раз мы справляем рождение сестрицы Мэн Третьей, ни к чему было петь «Помню, как играла на свирели». Это же цикл о разлуке. Раз она умерла – нет ее, и все тут. К чему вся эта чувствительность, показная верность? Меня от нее бесит.

– Я никак понять не могу, что тут у вас случилось, – говорила жена У Старшего. – Зятюшка вошел по-хорошему, сел, а потом отчего-то вдруг выбежал.

– Это он сестрицу Ли вспомнил, – объяснила Юэнян. – В прошлом году на дне рождения сестрицы Мэн и она была, а теперь ее не стало. Вот почему и прослезился и велел спеть «Я играла тебе на свирели, ты исчез – проглядела глаза…» Но это вывело из себя сестрицу, вот и началась ссора. Сам вскипел, бросился на сестрицу, а она убежала.

– Вам, сестрица, не следовало бы ссориться с мужем, – заметила золовка Ян. – Пусть поют, что ему нравиться. Ведь он привык видеть всех вместе, а теперь одной не стало. Как же мужу не опечалиться?

– Нам, тетушка, хоть целый день пой, мы и внимания не обратим, – вмешалась в разговор Юйлоу. – Средь нас только сестрица Шестая[13] разбирается в романсах. А тут покойную сестрицу Ли величали больше древних. И как они любили друг друга, и как клятвы давали, и что друг дружке делали, словом, превозносили сверх всякой меры. И это вошло в обыкновение. Вот они и повздорили.

– Вот, оказывается, какая ты умница, сестрица! – воскликнула золовка Ян.

– Она у нас каких только романсов не знает! – поддержала золовку Юэнян. – Первую строку начни, она и конец скажет. А нам – поют певцы и ладно. Но она сразу скажет: тут не так, здесь сфальшивили, там куплет опустили. Когда же хозяин закажет напев, тут у них спор и разгорается. А уж схватятся, без ругани не разойдутся. А мы, давайте, не будем в их ссоры встревать.

– Тетушка, дорогая! – обратилась к золовке Юйлоу. – Знаете? из троих моих детей одна эта девчонка в живых осталась. И до чего же смыленная – просто поразительно! Вот какая уж вымахала! Сделалась взрослой – перестала слушаться.