Когда заканчивает, образ сменяет другая картинка. Этой фантазией она не делится с ним. В ней среди ночи Валентина заходит в свою спальню. Там ее ждет Тео, с фонарем в руке и не скрывающий своей наготы. Он роняет фонарь, начинающий крутиться по полу и, как зеркальный шар в танцзале, проецирующий свет на стены комнаты. Потом подхватывает ее обеими руками и поднимает, высоко-высоко, так, что она задевает волосами люстру, которая отзывается мелодичным звоном подвесок и разбрасывает еще больше отблесков, отчего пятнышки света каплями дождя разлетаются вокруг них по всей спальне. Он снова ее опускает, и она обхватывает его ногами за талию, направляя его пенис в себя. Один толчок, и она уже широко раскрыта, все разочарования этой недели исчезают, как будто на спине у нее открылась дверка и чувства потоком хлынули из нее. Наступает оргазм, снова и снова, волшебный палец Леонардо переносит ее в объятия Тео.

Белль

Синьор Бжезинский вернулся. Белль еще не видела его, но слышала, как ночью он расхаживал по дому и кричал на Ренату за то, что неправильно приготовила мясо. «Он ждет случая избить меня, — думает она, — но этого нельзя допустить». Не потому, что она боится, просто хочет защитить Сантоса. Белль знает: любовник сдержит слово, если увидит хотя бы еще один синяк на ее теле.

«Я сбегу», — решает она, проснувшись утром. Ночью ей приснился прекрасный сон, в котором она и Сантос были вместе далеко-далеко от Венеции. Белль в меховой шубе, под ногами скрипит снег, Сантос рядом с ней. Пар их дыхания сливается в облако, когда они, задрав головы, смотрят на пестрые купола собора Василия Блаженного в Москве. В ее ладони внутри кармана шубы зажат изумруд Романовых, они похитили его у коммунистов. Или они где-то в тропических краях, плывут на его белоснежной шхуне и делают остановку на Кубе, где проводят ночь, танцуя и играя в карты с какими-то мрачными личностями, и чудом спасаются со всем выигрышем. Да, удача была бы на их стороне, потому что, когда два человека созданы друг для друга, везенье им дается на двоих.

Открывается дверь, и с завтраком на подносе входит Пина. Белль садится на кровать, взбивает подушку, засовывает ее за спину и чувствует себя так хорошо, как не чувствовала уже целую вечность. Настало время нарушить клятву. Да и что это за клятва, если тебя вынудил ее дать умирающий отец? «Это обычный шантаж, — рассуждает Белль. — Пора жить для себя и перестать чувствовать ответственность за мать».

Она смотрит на поднос, который поставила себе на колени. Молочный чай в чашечке из тонкого венского фарфора, аккуратные треугольные бутерброды, яйцо всмятку в серебряной подставке. Она разбивает скорлупу ложечкой. Но вдруг ощущает тошноту, поспешно отставляет поднос и встает с кровати.

— Сударыня, вы здоровы? — Пина, раздвигая шторы, стоит у окна.

Белль кивает, не в силах говорить, и бросается сломя голову в туалет. Она едва успевает добежать до унитаза, когда ее выворачивает.

Пока она сидит на корточках возле унитаза, в туалет врывается Пина.

— Сударыня, вы заболели!

— Не знаю, Пина. Минуту назад я себя прекрасно чувствовала. Это из-за яйца. Меня начало тошнить от него.

Она прижимает ладони к холодному черно-белому кафелю на полу, а потом ко лбу. Температуры нет.

— Вам нужно еще полежать. Отдохнуть.

Белль поднимается, покачиваясь, прислоняется к раковине и смотрит в зеркало на свое бледное лицо.

— Нет, мне нужно идти.

Она видит в зеркале взгляд Пины. Лицо молоденькой девушки горит огнем. «Ей известна моя тайна, — думает Белль. — Я совсем не знаю эту девочку, но доверила бы ей свою жизнь».

— Скажи, Пина, — обращается к ней Белль, начиная накладывать макияж, — ты скучаешь по своему дому на Сицилии?

Девочка кивает, в глазах — тоска, губы печально сжаты.

— Я помню, как ты пела мне на своем диалекте. Это было очень красиво. — Белль подается вперед, подводит брови. Ее все еще подташнивает, но это не помешает сегодня встретиться с Сантосом. — Твои родители живут еще на Сицилии?

— Моя мать умерла, сударыня, у отца теперь новая жена и семья.

— О, какая жалость, Пина. — Так вот почему девочка никогда не ездит домой по выходным, вот почему ее не навещают родственники.

Она смотрит на Пину. Горничная так молода. Ей почти столько же, сколько было самой Белль, когда она вышла замуж.

— Ты такая красивая, Пина. Наверное, от поклонников отбоя нет.

Пина делается совсем пунцовой и опускает глаза в пол.

— Мне нет до них дела, — говорит она.

— Тогда не спеши выходить замуж, — строго произносит Белль. — Наслаждайся свободой, пока можешь. — Сказав это, она задумывается: «Какая свобода может быть у Пины?» Явно не такая, как у нее самой.

— Все равно я не смогу по собственной воле выбрать себе мужа.

Белль поворачивается, пристально глядит на Пину. Она видит, что под мягкой кротостью в этой сицилийской девушке горит огонь.

— Почему? Отец вроде тебя больше не беспокоит. Сейчас 1929 год, Пина, а не восемнадцатый век.

— Отец и синьор Бжезинский заключили соглашение.

Белль хмурится. О чем это девочка толкует?

— Какое соглашение?

— Что синьор Бжезинский сам выберет мне мужа, — чуть слышно отвечает Пина.

— Зачем это?

Пина страдальчески всплескивает руками, глаза ее наполняются слезами.

— Я не должна рассказывать.

Белль задумывается. Какой властью может обладать синьор Бжезинский над отцом Пины?

— Это все связано с деньгами, верно, Пина?

Девушка кивает и почти шепотом отвечает:

— Отец отдал меня в служанки синьору Бжезинскому за то, что он оплатил его долги. Они договорились, что, когда мне исполнится семнадцать, синьор Бжезинский выдаст меня замуж так, как будет ему выгодно.

Голос девушки дрожит от избытка эмоций. Белль садится на табурет, все еще держа кисточку, которой подводила брови. Ужасающий смысл услышанного медленно доходит до сознания. Ее муж не кто иной, как сутенер. Скольких еще женщин он держал в своей власти эти годы? Пока она смотрит на горничную, в голову ей неожиданно приходит мысль.

— А сколько тебе сейчас, Пина? — спрашивает она.

— На прошлой неделе исполнилось семнадцать.

Белль всматривается в полные слез глаза Пины и видит в них себя, польскую девочку, и последний разговор с умирающим отцом. В сознание вкрадывается неприятная мысль. Что именно сказал тогда отец? Она выуживает из памяти его слова.

«Это удачный брак, Людвика. Он богатый человек и может обеспечить и тебя, и мать. У него связи с немцами. Он может вывезти вас обеих из Варшавы».

Как она умоляла его!

«Я не хочу уезжать, тата. Я хочу остаться с тобой».

Отец с трудом поднял руку, на глазах у него выступили слезы.

«Это мое предсмертное желание, дочь моя. Ты должна обещать мне, что выйдешь за этого человека и будешь заботиться о матери».

«Нет, тата, я не могу. Я не люблю его…»

«Он спасет вас, Людвика. Ты должна это сделать».

Она рыдала, цеплялась за отцовские руки. Но это был уже не он. Отец превратился в тень себя прежнего. Куда подевался ее большой и сильный тата, который мог одним ударом свалить любого? Она посмотрела на сидящую рядом с кроватью мать, но та была вне себя от горя и не замечала дочь.

«Алексей, — шептала она, — Алексей, пожалуйста, не оставляй меня…»

«Обещай», — просипел отец на последнем дыхании, и она пообещала. Глядя ему в глаза, она сказала, что да, выйдет за синьора Бжезинского. До сих пор Луиза не понимала, почему отец потребовал от нее это. Внезапно причина сделалась ей ясна как божий день. Она была подарком. Благодарностью. Она знала, что у отца не было денег. Когда он умер, выяснилось: он не оставил ей ни гроша, так что она была отдана синьору Бжезинскому в качестве отплаты за долг. От этой мысли ее снова начинает тошнить. Как могли мать с отцом так поступить с ней? Их предательство разрывает ее сердце, наполняет такой тоской, что ей хочется плакать. Но она не может разрыдаться перед этой бедной сицилийской девочкой.