Пять франков быстро ушли на хлеб и кофе. Накануне того дня, когда привратница с мужем гадали о его профессии, Лаврентий почти ничего не ел. А в это утро, голодный, обессиленный, он пошел в контору издателя и, когда тот вопросительно поднял на него глаза, вывернул пустые карманы и показал на свой рот. Бест сочувственно закивал головой, засмеялся и протянул ему стофранковую кредитку. Он уже оценил высокое мастерство и неизменное прилежание этого русского гравера и помнил слышанный от приходившего с ним попутчика француза рассказ о том, что было с ними в море.
Возвращаясь домой, Серяков зашел в харчевню и впервые во Франции наелся досыта. И теперь, лежа на соломенном тюфяке своей кровати, повторял, как все предыдущие дни, французские слова. Чувствуя холод гуттаперчевой подушки под головой, несмотря на сложенное втрое полотенце, он думал о том, что предстоит купить завтра.
«Первым делом одеяло. Как оно зовется по-французски? Не знаю… Потом — мешок каменного угля, чтобы топить чугунную печку, что стоит в углу мансарды. Вечером ничего еще, можно терпеть, но под утро прохватывает сыростью и холодом — рамы-то везде одни у этих французов. Как уголь по-французски? Не знаю… Еще нужен какой-нибудь подсвечник и десяток свечей. Это, кажется, знаю: аллюмет… Или это спички — аллюмет? Потом обязательно достать русско-французский словарь». Правда, попутчик француз обещал завтра зайти в ателье, тогда они вместе все купят очень легко и быстро… И еще, не откладывая, нужно приобрести блузу и каскетку, чтобы ходить в ателье в таком же костюме, как все граверы французы, а единственный свой сюртук поберечь — кто знает, что он дальше заработает, на сколько нужно растянуть сегодняшние сто франков. Но главное все-таки словарь, чтобы скорее хоть как-нибудь уметь объясняться…
Было еще рано, спать не хотелось. Но что будешь делать в темной комнате? За окнами, чуть озаренные снизу газовыми фонарями, виднелись верхушки деревьев бульвара Инвалидов, все еще в желтых листьях. Серяков уже знал, что направо, за улицей Севр, по которой нужно было идти в ателье, продолжение этого бульвара зовется Монпарнас. А если посмотреть, выйдя из ворот, налево, то увидишь совсем недалеко, кварталах в трех, двухъярусный портик и купол дома Инвалидов, где гробница Наполеона, и рядом — военная богадельня… Там живут старики ветераны, вроде Василия Васильевича или Антонова… Нужно в воскресенье обязательно дойти до Сены, увидеть собор Парижской Богоматери, а главное — побывать в Лувре… Но прежде всего… да-да, прежде всего… купить словарь. Латинские буквы он знает. Нашел русское слово и читай, как оно по-французски. Конечно, с выговором дело не простое — тут все говорится не так, как пишется. А уж о грамматике — падежах, склонениях и прочем — лучше пока и не думать. Сначала хоть худо, но пускай его понимают, а потом он непременно научится.
Да, вот он в Париже, и работает, и с деньгами… А дальше, похоже, будет еще лучше. Правду говорил полковник Попов: «Вы, Серяков, в рубашке родились». Подумать только, он, бывший кантонист, работает в лучшем парижском ателье граверов!
Шумит за окном огромный чужой город, видны крыши бесчисленных домов, а над ними звезды, те же звезды, что сейчас горят и над Петербургом… Что-то там, на Кузнечном? Вот завтра нужно еще написать матушке, что доехал благополучно… Как она тревожилась о нем с самой весны, о его неожиданной неудаче со званием академика, как готова была винить в ней всех, даже Федора Антоновича, потому что безгранично верила в дарование сына, видела, как прилежно он работал… А Федор-то Антонович, которого многие считают рассеянным, забывчивым, далеким от житейских дел, именно он вместо звания и выхлопотал ему поездку за счет академии на два года в Париж для усовершенствования в гравировании. Всеславин рассказывал, как в совете он горячо убеждал всех:
«Дайте Серякову возможность посмотреть заграничные картинные галереи, поучиться у лучших парижских ксилографов, и вы увидите, какой это мастер. Без его просьбы тогда присудим ему академика…»
В двух светлых залах перед окнами стояло двенадцать больших круглых столов. За каждыми работало три — четыре человека. Всех граверов в ателье «Magasin Pittoresque» было сорок пять: тридцать восемь французов, четыре итальянца, два испанца и один русский. И этот русский при первом же расчете получил оплату, обычную для опытных мастеров французов — по двадцать франков за день.
Для пробы Бест дал ему награвировать большую панораму Берлина. Окончив ее, Серяков узнал, что делал заказ только начинающего вновь выходить в Петербурге журнала «Иллюстрация». Значит, опять не подумали обратиться к русским граверам, опять заказывают за границей то, что можно бы с полным успехом и меньшими затратами делать в России. Ну что ж, он и в Париже будет работать для Петербурга! Пусть читают его подпись Клодт, Григорович, Бруни, Шевченко.
Но Бест, убедившийся воочию, какой отличный мастер этот русский, больше не давал ему заграничных заказов — их могли выполнять и посредственные граверы. Вторую работу, также пейзаж, Лаврентий делал уже для «Magasin Pittoresque».
Порядок работ в этом старейшем граверном ателье Парижа был освящен десятилетиями: журнал существовал с 1833 года. Граверы садились за работу в восемь часов утра. В полдень один из них, дежурный в этот день, делал перекличку, записывая со слов каждого, когда ушел накануне и вовремя ли пришел сегодня, после чего уходили завтракать. С часу вновь садились за работу. В это время дежурный, поместившись в широкой арке между залами, вслух читал газеты, где сообщались последние политические и литературные новости, отчеты о судебных процессах, о происшествиях. В четыре часа все расходились обедать, а с половины шестого до восьми опять гравировали.
Десять часов работы, конечно, утомляли Серякова, но у него оставалось еще довольно энергии для овладения языком. Молодой француз-попутчик, сначала служивший ему переводчиком, вскоре поступил на военную службу. Пришлось обходиться с помощью товарищей граверов. В первые же дни появления Лаврентия в ателье они подходили к нему, смотрели, как работает, и старались заговорить. Представления их о России были самые варварские. Они очень удивлялись, что в этой дикой стране кто-то мог так хорошо овладеть их искусством, что их новый товарищ по приезде был одет в сюртук и шляпу, носил галстук и брил бороду. Они думали, что все русские, кроме аристократов, носят бороды и кафтаны, что в России живут только «les cniaz» и «les mujics». Они хотели бы знать многое об этой далекой стране и, главное, о жизни талантливого русского гравера, про которого Бест со слов попутчика-француза сказал им, что он мог бы давно стать офицером, но предпочел дорогу художника.
Во время перерывов на завтрак и обед товарищи охотно брали Лаврентия с собой в маленький ресторанчик по соседству и там наперебой учили его, до слез хохоча над его ошибками, но тут же всячески ободряя его и высказывая свое расположение. В первые дни они просто называли по-французски разные предметы, он повторял и записывал русскими буквами, а вечером заучивал, ежедневно обогащаясь десятью — пятнадцатью словами. Потом один из граверов помог Серякову купить русско-французский и французско-русский словарь Райфа, и дело сразу пошло много лучше. В тех случаях, когда он чего-то не понимал из сказанного товарищами, он давал им словарь, с которым не расставался. Они находили слово по-французски, а Серяков читал перевод. Часто нетерпеливые французы писали целые фразы на бумажках, а вечерами Лаврентий разыскивал слова по Райфу и старался понять и запомнить написанное.
Так же было и во время воскресных прогулок по Парижу. Желая что-нибудь спросить, Серяков находил нужное слово по-русски в своей книге и без церемоний указывал его французское обозначение первому встречному. Не было случая, чтобы он не получил ответа — французы словоохотливы и любезны. И опять какое-нибудь новое слово, тут же заложенное бумажкой, выучивалось вечером.
Через месяц Лаврентий твердо знал более трехсот слов и смело составлял фразы, над которыми порой смеялось все ателье. Но он не смущался. Ему уже недостаточно было словаря — купил грамматику и стал зубрить правила.