Лаврентий все время соображал, какой толщины должна быть каждая выступающая линия, насколько следует отличаться основному контуру от штриха, как глубоко нужно вынуть то, что останется белым на изображении. Будку удалось вырезать сносно, когда же начал солдата, пошло куда труднее; с ружьем, штыком и прямыми складками шинели еще кое-как справился, а при выборе фона около каски дерево начало колоться, и вместе с ненужным отскочила часть изображения. Может, приклеить этот кусочек? Но через несколько минут то же произошло и около ранца за спиной. Нет, весь двухчасовой труд погублен. На что нужна будка без часового? А на картинке, что лежала перед ним, одинаково свободно проходили прямые линии минарета и закругленные складки одежды ехавшего на осле толстяка.
Видно, это дерево слишком слоисто, соображал Серяков, рассматривая свою работу. Значит, для гравюр берут какое-нибудь более ровное, липу, например. Ведь есть же лавки, где продают всякое дерево для столярного дела.
Переодевшись в форму и захватив три рубля — всю свою наличность, — Лаврентий попросил соседей передать Марфе Емельяновне, что скоро вернется, и пошел в Гостиный двор.
В Суровской линии он нашел нужную лавку. Услужливый приказчик сообщил, что есть в Петербурге только один мастер, Вагнер, который занимается изготовлением дощечек из пальмы для господ граверов, что живет он на Большой Подьяческой. Можно купить у них в лавке кусок дерева на вес и отнести к нему, он распилит и отшлифует.
Записав адрес мастера, Лаврентий купил обрубок с полпуда весом, заплатил два рубля — по десять копеек за фунт — и отправился на Подьяческую.
Он совестился, что побеспокоит Вагнера в воскресенье, да и дома ли еще он? Но так хотелось скорее резать на доске из пальмы — звучит-то как важно! — что решил объяснить свой приход тем, что в будни занят службой.
Пожилой низенький немец в домашнем вязаном колпаке с кисточкой, но в праздничном сюртуке, пахнущий воскресными булочками и лаком, встретил Серякова приветливо.
— О да, я с удовольствием делаю дощечки под гравюру, — сказал он, выслушав вступительную фразу топографа. Но после взгляда на принесенный обрубок круглое лицо его омрачилось. — Фуй, фуй, какие нечестные люди! — качал он головой, и кисточка моталась от одной брови к другой. — Что из этого можно приготовить? Тут кривое волокно, тут уже почти что трещина… И всё насквозь сырое, потому такое тяжелое. Его нужно годы высушивать, прежде чем выбирать нужные кусочки… Сдирали с вас, верно, — Вагнер взвесил обрубок на руке, — не менее два рубля. И притом еще обманули, что пальма, хотя это только кавказский бук… впрочем, тоже отличное дерево, если прямое и сухое…
С явным пренебрежением завернув вновь в бумагу, мастер отложил полено в сторону, на подоконник. Но потом поднял глаза на Серякова, улыбнулся и похлопал его по погону:
— Ну-ну, ничего, не отчаивайтесь! Вы сами хотели гравировать или кто посылал?
— Сам… Пробовал уже на другом дереве, на простом, да оно колется.
Немец кивнул головой:
— Конечно, конечно… Но мы сделаем так. У меня есть готовые дощечки, я их вам даю штук пять. А вы оставите свое дерево, как бы в залог. Я беру за дощечку двадцать копеек. Вы заплатили два рубля, я вам даю товару на рубль. В большом ли вы проигрыше? Вот задачка для мои дети-школьники, ха-ха! Но ответ мы увидим только в далекое будущее, если продолжите гравировать и ходить ко мне. Может, окажется почти квит. Я подпишу на дерево ваше имя и дам природе просушивать постепенно. В моем деле никакую сушилку не применяют. И тогда-то скажу вам, какая вышла польза. Согласны?
За дверью Лаврентий остановился, чтоб рассмотреть получше дощечки. Вот как оно делается! На основу из простой березы была наклеена в виде второго слоя тщательно выглаженная пластинка золотисто-коричневого бука.
Дома Серякова ждали за накрытым столом матушка и Антонов, но даже им он не сказал, где и зачем, был.
«Кто его знает, может, ничего у меня ещё и не выйдет, попробую и брошу», — думал он, стыдясь своей скрытности.
Как только гость ушел и матушка убрала со стола, он засел за работу. Начал с того же рисунка и медленно-медленно — бук оказался удивительно твердым, но и ровным, без волокон, — обвел фигурку часового углубленным фоном. Время летело незаметно. Лаврентий вырезал кое-какие детали на самой фигурке — складки шинели, ремни ранца, герб на каске. Только на другой день, после департамента, окончил часового и взялся за будку. Уже при свече была готова его первая гравюра.
Все ближайшие вечера, благо переписки не случилось, он не заходил к Антонову, не читал, не играл на гитаре, а только резал и резал. Не спеша, тщательно прорабатывал сначала рисунок на бумаге, определял толщину каждого штриха, потом, чтоб проверить себя, перерисовывал еще раз на другой бумажке, зачернив все, что предстояло выбрать, так что получалось белое изображение на темном фоне. Наконец накалывал основной контур булавкой через левую сторону на дощечку и, дорисовав мелочи, в этом как бы зеркальном изображении начинал резать. Все мысли его, все душевные силы были поглощены тем, чтобы сделать рисунки предельно лаконичными, но сохраняющими все нужное, постичь и усвоить особенности этого нового для него искусства.
Так появились за две недели еще три гравюрки. Сначала петух и две курицы у забора — то, что видел ежедневно, подметая двор; потом — срисованная с натуры за окном извозчичья, запряженная в дрожки лошадь пьет из колоды. Наконец, само окно — переплет рамы, отдернутая вбок коленкоровая занавеска, а на подоконнике — горшок с цветком и бутылка уксуса. Здесь попытался передать блики света на стенках разных по материалу и форме сосудов.
Несколько раз Лаврентий жестоко порезался, когда нож соскальзывал с дощечки. Делал перевязку, обдумывал более правильное положение пальцев при работе и продолжал дальше.
Марфу Емельяновну тревожила эта окровавленная повязка и, пожалуй, еще больше тот азарт, с которым предался он новому занятию, засиживаясь до полуночи. А ведь спать-то когда же? Изведется совсем. Но на ее робкие замечания Лаврентий отмалчивался и, вскакивая в четыре часа, бодро брался за метлу, потом, перед уходом в департамент, пошучивая, бинтовал руку чистой тряпочкой, а возвратившись и наскоро пообедав, вновь садился за свои дощечки.
Каждую готовую работу он тщательно мазал тушью и по многу раз оттискивал на бумаге, чтоб, рассмотрев самому, показать с некоторым торжеством матушке. Она видела, что получаются занятные картинки, и вправду похожие на те, что печатают в книжках. Радовалась удовольствию, которое эта работа доставляла Лавреше, поверила, когда сказал, что за такие дощечки, может, когда-нибудь станут платить больше, чем за переписку. Но все же очень хотела бы слышать чье-нибудь постороннее мнение, прежде всего Антонова, которого уважала за трезвую рассудительность. Что она, малограмотная, понимает? А он человек бывалый, столичный, всякого насмотрелся.
Но, когда заикнулась об этом сыну, он попросил, чтоб подождала говорить Антонову еще с неделю, пока не кончит. Перед приходом своего друга, утром, в воскресенье, Лаврентий тщательно убрал все рисунки и доски, а на вопрос гостя о руке соврал, не сморгнув, что, мол, порезался, обстругивая наметельник.
В субботу, через две недели после начала работы, Серяков сходил в типографию Главного штаба и, набравшись смелости, попросил оттиснуть прессом на хорошей бумаге свои картинки. Получилось так красиво, что и по дороге и дома вместе с матушкой он не мог на них насмотреться. А на другой день они оба едва дождались Антонова.
Старый писарь внимательно все выслушал, сравнил оттиски с листком из иностранной книги и решительно похвалил работу Серякова:
— Занятие отличное, и у тебя пойдет, как ты рисовать мастер. Вот буду на днях у Крашенинникова, попрошу — пусть-ка рекомендует тем, кто к книжкам картинки заказывает.
— А кто ж таков Крашенинников? — спросила Марфа Емельяновна.
— Давний знакомец мой, еще у Ивана Андреевича Крылова, царство небесное покойному, часто его встречал. Он Крылову книги откуда-то нашивал, а теперь старшим приказчиком в лавке у Смирдина служит. У него, поди, писателей много знакомых.