Так он и повернул дело — подал барону Корфу рапорт, умолчав о стихах, но сочинив рассказ, будто топограф Воскресенский дерзко говорил с ним, а потому надлежит немедленно его разжаловать в рядовые и удалить из департамента.
Подал и Попов от себя барону записку, как говорили, изложив в ней все как было и даже приведя самые стихи, но указав, что нет оснований приписывать их Воскресенскому, да и вообще топографу. Мало ли кто в департаменте мог сочинить плохие вирши. О Воскресенском тут же дана была наилучшая аттестация и сообщено, что именно он чертит самые ответственные планы, представляемые военному министру.
Топографы и писаря с тревогой ждали решения барона. За перевес мнения Попова говорило, что он был старше на два чина и прямой начальник Воскресенского.
К тому же Шаховской носил гражданский чин коллежского асессора, а военные начальники не любят давать чиновнику восторжествовать над офицером. Но, с другой стороны, все знали, что Корф более расположен к льстивому Шаховскому, вечно вертевшемуся около его особы, чем к независимому Петру Петровичу.
Наконец вышло решение: за дерзость, проявленную в ответах начальнику канцелярии, топографа Воскресенского лишить унтер-офицерского звания до выслуги, оставив в департаментской команде топографов.
Конечно, Петр Петрович не мог быть этим вполне доволен. Но что поделаешь? Военная служба не терпит повторных возражений высшему начальству.
Передавали, что он сказал Воскресенскому: «Походите за стишки в солдатской шинели, это у нас и с большими поэтами бывало. Через полгода представлю о вас барону с наилучшим отзывом — авось согласится вернуть вам галуны…»
А топографы опасались:
— Эх, не забудет зловредный Шаховской, что не дал ему Петр Петрович съесть Воскресенского, будет и впредь нам гадить!.. Но еще больше тревожился этой весной Серяков за матушку. Писем от нее не было два месяца. А обычно сообщала о своем здоровье и делах обязательно каждого первого числа. Обеспокоенный Лаврентий написал прежнему псковскому сослуживцу-фельдшеру и со второй почтой получил ответ, что он побывал на Петровском форштадте и нашел Марфу Емельяновну больной.
Простудилась во время великопостной службы в церкви, пролежала более месяца, но сейчас, после оказанного им медицинского пособия в виде банки свиного сала с перцем для растирания, уже почти оправилась. Наконец написала и сама матушка, что начала выходить, но еще слаба и благодарит за присланные деньги.
Несколько дней Серяков ходил озабоченный. Нужно было решиться на давно задуманный шаг — выписать матушку из Пскова, начать жить вместе. Ведь третий год они в разлуке. Хватит ей работать на чужих людей, вот уж и хворать начала.
Этот план в общих чертах одобрил и Архип Антоныч, бывший в курсе его недавних волнений. Но только Лаврентий знал, что его заработки не обещают еще безбедного существования двоим при высоких петербургских ценах. Другое дело, если б квартира была даровая. На первое обзаведение и прокорм он, пожалуй, и заработает. Накрепко засело у него в памяти, что один из департаментских писарей уже несколько лет состоял управляющим домом какого-то чиновника, получая за это бесплатную квартиру и небольшое жалованье. Вот бы сыскать себе такое место!
Два воскресенья ходил Серяков по соседним улицам, выспрашивая жильцов и дворников, но ничего подходящего не услышал. В третье воскресенье решил зайти подальше, в такие места, где живет народ попроще. Пошел на Пески.
Поначалу и здесь ничего не находилось. После полудня, усталый и голодный, подсел он на лавочку у ворот к молодому дворнику. Перед ними, за мощенной булыжником площадью, лежал Лиговский бассейн, зеленело его старое бревенчатое ограждение.
Разговорившись с дворником, Лаврентий рассказал, чего ищет.
— Что ж, служивый, я вот на неделе в деревню отхожу: отец помер, надо с братом делиться, — сказал простоватый парень. — Становись на мое место, что ли… Квартира у нас хорошая. Хоть подвал, да сухо, ровно в овине. А работа самая, скажу, пустая. Еще обедню не начали, а у меня без гонки все как есть готово бывает. Потом сиди вот тут, прохлаждайся.
Серяков задумался. Кто возьмет его, молодого человека, в управляющие домом? Да и справится ли он? Как хотя бы взыскать с жильца квартирную плату, если у него и вправду денег нет? Говорят, надо вынуть вьюшки из печки, холодом выжить бедняка. Нет, это не по нем. Не забыл еще, каким был фельдфебелем. Может, и верно стать дворником? С раннего утра до ухода в департамент, поди, сумеет управиться.
— А хозяин каков? — спросил Лаврентий.
— Худого не скажу, — отвечал парень. — Купец как полагается. По торговле сын старший заправляет, а он — то в лавку съездит, то на биржи какие-то, то дома чай пьет.
— Покажи-ка комнату, я подумаю.
Владение купца Змеева, обращенное к летней конной площади, что тянулась вдоль Лиговского канала, занимало оконечность квартала между 6-й и 7-й Рождественскими улицами. Оно состояло из двухэтажного каменного дома на полуподвале, двух деревянных флигелей и надворных построек. В полуподвале, населенном несколькими семьями бедняков, дворнику была отведена комната с русской печкой. Окнами она выходила на площадь, по размерам годилась под жилье и двум людям, но была грязна и запущена донельзя. Так ведь долго ли побелить?
Вскоре Серяков стоял перед седобородым плотным купцом, не сразу сообразившим, что сам этот молодцеватый унтер, а не какой-нибудь его знакомец или родственник желает поступить к нему в дворники.
— Да зачем тебе, любезный, идти на такое мужицкое дело, когда есть же у тебя место в казарме?
Серяков рассказал свои обстоятельства, почему хочет выписать из Пскова матушку. Сказал, что надеется соединить обязанности дворника со своей службой, что будет выполнять все, что нужно, по дому до начала работ в департаменте.
— Что ж, попробовать можно, коли черной работы не боишься, — согласился Змеев. — Дело немудреное, но гляди, чтоб все было исполнено в аккурате. Первое — утром, чуть свет, пока хожалый унтер не прошел, подмети улицу, панель перед домом и двор. Второе — сходи в квартал, ежели потребно кого прописать иль вон кто выехал. Третье — тоже не каждый день — надобно на тесовые крыши слазить, по флигелям, по сараям и конюшне, посмотреть, довольно ли воды в бочках, что там стоят по пожарному приказу. Коли усохла — долить. Вот и все твои дела. Воду нам на потребу водовоз привозит, жильцы больше из бассейна берут. Дрова тоже сами из дровяников носят.
— А жалованье какое положите? — спросил Серяков.
— Какое жалованье еще? — удивился купец. — Раз тебя днем при доме нету, значит, за порядком и смотрения настоящего не будет. Комнату за утрешние труды и дрова к печке округлый год — изволь, я тебе дать согласен, живи хоть с кем хошь. Но главное мне — чтоб улицу мел чисто, а то и не берись.
Так Лаврентий стал дворником на Песках.
Как же рассердился, узнав об этом, Антонов! Впервые обозвал он приятеля глупым торопыгой, мальчишкой без смысла. Попытался отговорить, объяснял, что больше бы заработал на переписке, предлагал взаймы хоть сто рублей.
Но Серяков стоял на своем — он уже дал слово Змееву.
— Вот смотрите, Архип Антоныч, какой теперь я здоровый стал, не то что в кантонистах.
И тут же попросил посоветовать, где купить подержанную мебель — стол, табуретки, кровати: нужно устраивать новый свой угол к приезду матушки.
Глава V
Дворник-топограф. Нож и полено
Чтобы управиться со своей дворницкой работой к половине девятого, Серяков вставал с летней зарей и соседними петухами. Тихонько, боясь разбудить Марфу Емельяновну, выбирался он из комнаты и брался за метлу. Одетый в затертые и заплатанные солдатские штаны и старую кумачовую косоворотку, Лаврентий нисколько не походил на подтянутого топографа дневных часов. Но по повадкам своим он не был похож и на дворников ближних домов, неторопливых, истовых бородачей, делавших все хоть и по порядку, порой даже старательно, но с очевидной убежденностью, что «дело не волк, в лес не убежит» и что «всех дел не переделаешь». Серяков исполнял все быстро, тщательно, без остановки переходя от одного занятия к другому, не отдыхая, не нюхая табаку, не раскуривая трубку, не оглядываясь по сторонам, не разговаривая с проходящими. Нужно было именно все дела переделать в определенный срок, так, чтобы не могло быть никаких замечаний от хозяина.