После обеда все разъехались, кроме офицеров третьей роты — недавно произведенного в полковники Краснокутского, поручиков Якушкина и Толстого. Перешли в кабинет, взялись за трубки.

— Жалко расставаться с вами, — сказал Семен Григорьевич. — Но вы как бы знак подали — вот-вот все разлетятся. Я уже подал рапорт на армейский полк, и меня в том обнадеживают. Иван Дмитриевич также получил верные сведения о переводе, согласно желанию, в 38-й егерский, к полковнику Фонвизину. Николай Николаевич собирается в отставку, чтоб определиться к статским делам.

— Одно грустно: что солдатам нашим без нас хуже станет, — заметил Якушкин.

И вот уже пакуют посуду, книги, заколачивают в тесовые клетки обернутые в рогожу фортепьяно, стулья и столы, в чем настоящим мастером оказался Гурий, отпущенный для того из полка. Непейцын бродил по заставленным поклажей комнатам и вспоминал дом Давидовых, в котором теперь гнездится прохвост Квасов.

Наконец-то пришел обоз, и возчики по указке Гурия и Кузьмы стали увязывать дровни за дровнями, а Непейцын смотрел на их работу в окошко и тревожился, как бы Софья Дмитриевна не простудилась от открываемых настежь дверей. На третий день обоз ушел, Кузьма с Гурием отпросились в торговую баню, а Непейцыны, тоже уставшие от суеты, сели обедать на сборной мебели, которую решено было оставить тут, и говорили, что надо поскорей уезжать из опустевшего дома. Завтра съездят на могилы Верещагиных, простятся с Ивановыми и на Сампсониевском, а послезавтра можно трогаться… Уже при свечах допивали послеобеденный чай, когда в комнату вбежала Глаша.

— Сергей Васильевич, там француз наш приехал с ребеночком.

— Какой француз? — не понял Непейцын.

— Да Федор, кавалер то есть…

— А ребенок чей?

— Не знаю. Евойный, может…

Сергей Васильевич поднялся, чтобы идти в кухню, но Федор стоял уже на пороге. Худой, бородатый, в дорожном кафтане, он держал в объятиях, очевидно, спавшего, тепло укутанного ребенка.

— Здорово, Федя! Откуда бог несет? — спросил Непейцын.

— Из Одессы, Сергей Васильевич. Разве письма не получили?

— Нет. А чье же дитя привез?

— Варвары Федоровны и Григорья Матвеича покойных сынок. Фаддей именем… Уложить его надобно как следует.

Софья Дмитриевна и Глаша подхватили мальчика и унесли, а Федор сбросил теплый кафтан и вдруг, покачнувшись, ухватился за притолоку:

— Ох, устал, Сергей Васильевич, мочи нету…

— Да ты сядь! Сядь, тебе говорят, и рассказывай. Что с родителями мальчика приключилось?

— Двенадцатого сентября кони их разбили. Ехали по степи на паре трехлетков. Птица из куста шаркнула под самые морды, вот и понесли. А тут лопни одна вожжа у Григорья Матвеича, да тележка набок в буерак завалилась… Варвару Федоровну сряду о камень головушкой, а Григория грудью оземь… Прожил еще три месяца, все дела свои прикончил — дом, гурты за полцены продал, деньги мне отдал и велел к вам с дитей ехать… Вот деньги под рубахой в поясе кожаном, десять тысяч…

— А Григорий когда же помер?

— В самое рождество. Схоронили его, и поехал.

— Тебе поесть скорей, Федя, да обмыться, — сказал Непейцын.

— Не есть мне и не мыться, а спать допреж всего. Больше месяца вполглаза. Дитё заснет, а я его да деньги стерегу. Нож и пистолет для обороны имел… Возьмите деньги, Сергей Васильевич, сделайте милость, чтоб я ослобонился. Вот-с… Да что ж у вас деется? Переезжаете на квартиру иную, что ли?..

Через два часа Непейцыны снова сидели на тех местах, где застало их появление Федора.

— А мальчик прелесть какой, только грязен ужасно, — говорила Софья Дмитриевна. — Завтра первым делом мыть его надо, бедняжку, и кое-что купить из одежды. А на дорогу кастрюльку маленькую, чтоб кашку варить.

— Ах, бедный Григорий! Каково было видеть смерть Варину! — сказал Сергей Васильевич. — Но что за странное имя Фаддей?

— Чем же странное? Редкое только, — возразила Софья Дмитриевна. — Видно, родился в день святого Фаддея, двадцать первого августа, — я уже в святцы посмотрела… Да, конечно, ужасно жалко, я не знала их, но по рассказам твоим полюбила. Молодые еще, и так неожиданно… Но подумай, друг мой, как хорошо, что Федор поспел приехать, пока мы здесь! Он, видно, совсем извелся, бедняга. Как сноп свалился. Глаша уже у спящего сапоги едва стащила. Вот и пустой певун! Многие ли господа чужих десять тысяч через всю Россию провезут, когда никто б не узнал, если б он их присвоил… Поступок самого благородного человека. А все твое воспитание, то, что видел твои поступки столько лет… — Она взяла руку Непейцына и сжала в своих… — А у нас с тобой, Сережа, вдруг почти что сынок появился. Будет теперь кого тебе воспитывать, как дяденька воспитывал, кому Ступино оставить. Ты уже подумал об этом?

— Не поспел еще, — сознался Непейцын. — От их смерти мыслью оторваться не могу… А потом, я столько раз с дяденькой спорил, что безнравственно крепостными владеть, так могу ли думать, что кому-то их завещаю? И совсем я не уверен, что сумею воспитывать. Сия задача потрудней тех, которые до сих пор знал…

Эпилог

Минуло шестнадцать лет. Подходил к концу 1832 год. После долгого осеннего ненастья, в начале декабря, наконец-то щедро выпал снег, и, как всегда в такие дни, оживились петербургские заставы. Те, кто откладывали дальнюю дорогу, чтобы не трястись по осенней грязи и промоинам, пускались теперь в путь.

В одной из комнат столичного почтамта в это утро собралось много посетителей. Чиновник, сидевший за отгороженной барьером конторкой, записывал в книгу подорожные желавших в ближние дни уехать из Петербурга и получал прогонные деньги.

Среди теснившихся у барьера стоял человек лет пятидесяти, с бледным бритым лицом и русыми волосами, облаченный в добротную шинель с енотовым воротником. Он внимательно косился на вставшего за ним также пожилого молодцеватого усача в синей поддевке. Подав подорожную регистратору, заплатив деньги и получив обратно документ с нужной надписью, бритый человек отошел к выходной двери и, дождавшись здесь недавнего соседа, спросил:

— А дозвольте узнать, не вы ли во время бывшей с французами войны служили при господине Непейцыне?

— Генералу Непейцыну и сейчас служу, — отозвался усач и всмотрелся в бледного человека. — Э, постойте-ка! Никак, у господина Паренсова камердином состояли?.. Никифором будто звать…

— А вас — Федором, — закивал бритый. — И я при его превосходительстве Дмитрий Тимофеиче до сего дня…

— Ваш генерал всё по военной? Или отставные? — осведомился Федор.

— Все служат. К пасхе генерал-лейтенанта ждем, — сообщил Никифор. — Наша квартера при Адмиралтействе, а должность самая разъездная. Послезавтра в Олонецкую ускачем, там и святки проведем.

— А мы тогда же обратно в Псковскую. С сентября здесь по делам проживали, — пояснил Федор. — Надо мне ваше жительство записать, как Сергей Васильевич вашему генералу непременно письмо пришлют. Весной в Витебск через Городок ехали, так очень их поминали.

— Зачем писать? — возразил Никифор. — Пусть бы пожаловали к нам нонче же. И вас с ними милости просим. Мы с генералом хоть без женска пола живем, а найдем чем принять.

Вечером в небольшой квартире, которую едва разыскали в дворовых закоулках огромного здания, за чайным столом сидели Непейцын и Паренсов.

При встрече, после объятий, всмотрелись в лицо друг другу и остались довольны. Головы седые, морщин много, но оба, слава богу, бодры — без брюха и глаза не потухли, не смотрят равнодушно. А уж как рады! Спасибо Никифору, который сейчас на кухне угощает из самовара, много больше барского, своего гостя Федора.