Тем не менее, мальчишка и не подумал уходить. Войдя без всякого стеснения в комнату и столь же бесцеремонно уставившись на меня, он дернул мать за рукав и неожиданно властно приказал:

«Замолчите, мама!»

«Да что с тобой? Белены объелся?»

Я прищурился, ожидая продолжения.

«Пусть рубель даст!»

«Рехнулся! Их благородие —…»

«Уж не слепой!» — перебил мальчишка. — «Лягаш!»

Я ахнул: вот уж такого определения из уст младенца я никак не ожидал! Вероятно, соответствующие эмоции в полной мере отразились на моем лице, потому что мать внезапно привлекла к себе своего сынишку, прикрыв его обеими руками, и залепетала:

«Это он по неразумию, мал ищо, не глядите так!»

— Как же, мал! — проворчал я, запуская собственную руку во внутренний карман пальто. — «Рубель», говоришь?

«Два!» — взвизгнул негодяй и вырвался от матери.

Я раскрыл бумажник и вынул два рубля:

— Говори! Вижу ведь, ты знаешь больше, чем твоя мать!

Будущая жертва каторги заблестела глазками, слова понеслись из нее, как вода из пожарной трубы:

«На вокзал ушел, Царский[50], но вернулся сразу, как не встретили его, час прождал, больше не мог, опасно: говорит, внимание привлекаем. Тамошний шпик и вправду позыривать стал: зеньки отводит, а сам зырк, зырк…»

— Подожди! Ты что же, — уточнил я, — с ним ходил?

«С ним самым, да!»

— Зачем?

«Наказал он мне баул, как встретим, по адресу сволочь, сам не собирался!»

Я сверился с текстом телеграммы:

камо ждали обрели царёво пришествие аккурат теперь в третий час берегитесь

Обратный адрес и фамилия отправителя не значились — только штемпель почтового отделения и был, — но теперь хотя бы смысл этой белиберды прояснился: камо ждали — это, вероятно, сигнал тревоги: обрели, мол, неприятностей на свои головы — полиция на хвосте! Царёво — место встречи, Царскосельский вокзал. Пришествие аккурат теперь — встреча состоится сегодня. Берегитесь — понятно без перевода. И только в третий час по-прежнему вызывало вопросы. Но я и с этим справился, припомнив, что не просто так Илья Борисович умчался на вокзал и ждал на нем, несмотря на то, что поезда уже не ходили[51]. Очевидно, что речь в телеграмме шла не о третьем часе дня, а о третьем часе от какого-то события. Вот тут-то меня и осенило, уже второй раз за этот визит: третий час от захода солнца!

— Почему так? — изумился наш юный друг[52].

Чулицкий посмотрел на него и снисходительно пояснил:

— Был бы третий час дня, идти уже не было бы смысла. Был бы третий час ночи, не было бы смысла идти так скоро. А третий час от захода солнца — как раз.

Логика построения выглядела безупречной. Спорить никто не стал.

— Я, — продолжил Михаил Фролович, — велел мальчишке рассказывать дальше. Особенно меня интересовало вот это: но вернулся. «Что это значит? — спросил я его. — Куда вернулся? Вы ведь, — обратился я к его матери, — сказали, что с вечера Илья Борисович здесь не был?»

«Не были», — снова уверила она.

«Не сюда вернулся, не сюда!» — начал пояснять мальчишка. — «В чайную дяди Матвея!»

Я вопросительно выгнул бровь.

«В доме напротив».

«На фабрике, да! На фабрике!» — подтвердил слова матери начинающий каторжанин.

— Прямо на фабрике? — я не поверил своим ушам. — Там чайная есть?

«Дяди Матвея, да!»

— Кто такой — этот дядя Матвей?

Мать и сын переглянулись.

«Хозяин».

«Чайной».

— Это я уже понял. А сам-то он кто?

«Торыжка», — почему-то нехотя признала женщина.

— Торыжка? — не понял я.

«Торжанин, по-вашему», — поправилась она.

— Час от часу не легче!

«Торгаш мелочной, ваше высокородие!» — вмешался, кашлянув, сопровождавший меня надзиратель.

— А! — я хлопну себя по лбу. — А почему так настороженно?

Мать и сын опять переглянулись. Женщина заговорила с оглядкой:

«Всякое люди добрые поговаривают. Якобы скупщик он. Мы-то не верим, нет: человек он хороший… вот и моих-то, значит, не обижает: рогаликом балует, сдобой… но — слухи! Понимаете?»

Я ничего не понимал:

— Чего он скупщик? Краденого?

Женщина перекрестилась:

«Господь с вами! Какого такого раденого? Никакого раденого он не берет! Вещи с умерших скупает и с барышом отдает!»

У меня по спине пробежали мурашки.

— С каких умерших? — чуть ли не шепотом спросил я.

«Так ведь мрет народец-то!»

— Да какой народец, Бога ради?!

«Ясно какой: здешний, фабричный!»

— Тьфу! — вырвалось у меня.

Женщина и мальчишка посмотрели на меня с неодобрением.

— Да не в том смысле «тьфу!», что «тьфу!» на вас, — мне стало неловко, — а в том, что дело у меня до других умерших. А вы меня с толку сбиваете!

«Так ведь…»

— Ну вот что: хватит! — Я жестом велел мамаше больше не вмешиваться. — А ты говори! Значит, с вокзала Илья Борисович к дяде Матвею пошел?

«Поехал!» — с гордостью поправил меня мальчишка. — «Понесся!» — мальчишка изобразил ногами биение копыт. — «Мы понеслись», — добавил он после секундного раздумья и покачал руками на манер извозчика: будто вожжи держал.

— Дальше!

«Засел он у дяди Матвея. Смурной такой, беспокойный. Потом бумагу спросил и чорнила».

— А ты?

«Я рядом был: не отпускал он меня!»

— И? Что написал?

Мальчишка важно надулся и вельможно покачал головой:

«Грамоте не обучены, да-с!»

— Плохо, Вася! Очень плохо!

«Не Вася я!» — мальчишка сдулся и, кажется, обиделся.

Я его тут же подзадорил:

— Без разницы, Вася! Только что ты мог заработать еще два рубля. А теперь — дудки!

Масштаб трагедии произвел на беса подобающее впечатление:

«Чего надоть-то?» — вскрикнул он. — «Я сделаю!»

Я подавил усмешку:

— Написал он бумагу, а дальше?

«Мне отдал».

— А ты?

«На почту снес».

— Вот так, на почту? Без ничего?

«Почему это — без ничего? С пошлиной!»

Я потряс головой, думая, что ослышался:

— С какой еще пошлиной?

«Известно, с какой! На марки!»

— Так ты о плате?

«О ней».

— Адрес!

«Седьмая линия…»

— Да не почты, дурья твоя башка!

Мальчишка насупился:

«Сам дурак!» — немедленно парировал он.

Я — энергично — погрозил ему пальцем:

— Куда письмо отправлялось?

«Никуда!»

Глазки малолетнего шантажиста заблестели. Я понял, что вот это-то и было его главным секретом.

— Как — никуда? — прошипел я, делая к нему шаг и готовясь схватить его за грудки.

Мальчишка тут же отпрянул и взвизгнул:

«Монету гони! Сам обещал!»

«А ну как я сейчас, ваше высокородие!» — процедил надзиратель и стал обходить мальчишку с другой стороны.

— Стой! — остановил я надзирателя и снова достал из кармана бумажник. — Вот твои два рубля!

Шантажист молнией юркнул ко мне и схватил деньги.

— Говори!

«Закрыта была почта!»

Я обомлел: да что же это со мной? Как я сам не подумал об этом? Понятно ведь: и затемно уже было, когда дядюшка наш на вокзал помчался, и ждал он там около часа, и вернулся потом, и какое-то время в чайной провел, и только потом писать начал, и мальчишке, чтобы до почты дойти, уж никак не менее четверти часа потребовалось — если не больше… конечно же, почта уже не работала!

— Значит, письмо все еще у тебя? — с надеждой спросил я и протянул руку.

«Вот еще! Сам доставил!»

Я подскочил:

— Куда? Как? Ты же читать не умеешь!

«А вот так!» — мальчишка злобно хихикнул. — «Больно надо — пошлину возвертать!»

— Выбросил что ли? — ахнул я.

«Доставил!»

— Но куда?

«В адрес, понятно!»

— В какой адрес?

«Рубель!»

Я — прямо ему в физиономию — швырнул очередной рубль. Негодяй ловко увернулся и подхватил скомканную бумажку.