— Но… — мое изумление достигло предела. — Разве этим не должна заниматься полиция? Вы уверены, что наше вмешательство… не повредит?

«Кому не повредит, — барон сделал вид, что не понял меня, — покойному или полиции?»

— Полиции, разумеется!

«На этот счет не беспокойтесь: тело уже осмотрено, вскрытие производиться не будет — за ненадобностью. Полиция свою работу уже закончила».

Услышав это, Чулицкий вскочил из кресла:

— Как! Как вы сказали?

Саевич повторил:

— Тело уже осмотрено, вскрытие производиться не будет: за ненадобностью.

— Уму непостижимо! — Чулицкий повернулся к Можайскому. — Ты можешь это объяснить?

Его сиятельство только пожал плечами:

— Зачем? Всё и так понятно: Кальберг соврал. Ему было нужно… а вот что, собственно, ему было нужно, мы, полагаю, узнаем от Григория Александровича!

Чулицкий:

— Саевич! Что было нужно Кальбергу?

Саевич:

— Но ведь я рассказываю! Вы будете слушать или постоянно вмешиваться в мой рассказ?

— Действительно, — его сиятельство положил руку на плечо Чулицкого и надавил, — присядьте.

Чулицкий, как ни странно, повиновался.

— Продолжайте.

— Ну, так вот. — Саевич продолжил. — Как вы понимаете, заверения барона не очень-то меня успокоили: куда ни кинь, а все равно выходило вмешательство в ход полицейского следствия! И это меня не просто заботило: это меня не устраивало совершенно.

Чулицкий пробурчал что-то неразборчивое, но Саевич, очевидно, его понял. Во всяком случае, отреагировал он сразу и вот каким образом:

— Вы можете сколько угодно издеваться надо мной. Можете сколько угодно припоминать мне то, что я обманул Вадима — моего друга — и невольно…

— Невольно?!

— Ну, пусть и по доброй воле!

— Так ближе к истине!

— Хорошо: вы можете обвинять меня в том, что я помог барону удрать от Вадима. Но вы не имеет права — слышите? — никакого! — заявлять, будто я — закоренелый преступник какой, который только и видит, как бы ему надуть полицию!

Вмешался Гесс:

— Михаил Фролович! Оставьте.

Чулицкий стрельнул в Вадима Арнольдовича глазами, но ничего не ответил. Напротив: он вдруг успокоился и замер — в удивительно умиротворенной неподвижности — в своем кресле.

Саевич подождал немного и, так как новых нападок на него не последовало, вернулся к прерванному рассказу.

— Барон, верно поняв мои колебания, поспешил меня успокоить, начав обихаживать и так, и эдак. Он буквально сновал вокруг меня, уговаривая успокоиться, и выглядело это настолько нелепо и даже смешно, что я… и впрямь успокоился! Представьте себе по снегу посыпанную песком и поэтому грязного цвета дорожку: мы живописно перемещались по ней, натаптывая все новые следы, причем барон — могучий, но помятый — в черном пальто с приподнятым воротником, без шапки, в измазанных то ли известкой, то ли чем-то подобным ботинках, напоминал мне почему-то огромного махаона — сам не знаю, почему! И этот махаон кружился, бился, теряя пыльцу… авангард[143], да и только!

— А что же Акулина Олимпиевна? — Инихов, оторвавшись от своей сигары.

— Ничего. — Саевич слегка нахмурился. — Она стояла чуть в стороне — чтобы не попасть случайно под трость барона — и молча наблюдала за происходившим. Ее лицо, как я тогда заметил, было совершенно бесстрастным, как будто всё это ничуть ее не касалось.

— Вот как!

— Да. Но вы понимаете, Сергей Ильич: я не знал, что она и Кальберг — сообщники и даже больше того — любовники. Поэтому ее отрешенность, ее невозмутимость, ее спокойствие я принял как должное: почему бы и в самом деле сестра милосердия должна была волноваться?

— Понятно.

— Да… в общем, я, как я уже говорил, успокоился, и мы — все трое — пошли к мертвецкой. Там нас поджидали и санитары, перенесшие мое снаряжение из кареты и не знавшие, что им делать далее. Барон — человек он, нужно отдать ему должное, щедрый и вовсе не хам по природе — отпустил их, дав каждому по рублю, а перед тем, на которого давеча наорал, даже извинился. Однако санитары деньги хотя и взяли, лучшего мнения о нас не стали. Уходя, они то и дело оборачивались на нас, стоявших у входа в морг и смотревших им вслед, и явно обменивались на наш счет нехорошими замечаниями. Когда они скрылись за углом, мы взошли на приготовленную для меня сцену.

Саевич замолчал, глядя на нас со слегка безумной полуулыбкой. На какое-то мгновение мне даже показалось, что он и впрямь безумен или только что сошел с ума. Но вот улыбка эта стерлась с его губ, и он снова стал привычным уже фотографом: оборванным, опустившимся, странным, но вряд ли совсем уж больным на голову!

— Тело утопленника лежало на деревянном столе. Рядом стоял молодой человек.

«Помощник прозектора», — представил его барон. — «Он уже уходит».

— Молодой человек и впрямь засобирался: едва поздоровавшись с нами, он снял с себя прорезиненный, страшного вида фартук и, набросив на плечи короткое полупальто, вышел вон.

«Рекомендую вам не снимать перчаток[144]», — сказала сестра, но сама, повесив на стену шубку, засунула в ее карманы снятые с рук элегантные кожаные перчатки. — «Не смотрите на меня: мне так привычнее[145]», — добавила она как бы в ответ на мой недоуменный взгляд.

— Я — барон, впрочем, тоже — последовал ее совету, а вот пальто мне снять пришлось: работать в нем было бы затруднительно. Наконец, когда все основные приготовления были закончены, я смог внимательно рассмотреть предложенное мне для первого эксперимента тело.

Саевич ненадолго замолчал, припоминая детали. Никто его не отвлекал и в течение его мыслей не вмешался.

— Насколько я понял из сбивчивых объяснений барона, личность утопленника еще не установили, а личность эта, точнее — внешность, была весьма примечательна. Не буду ее описывать: почти все вы видели Гольнбека — кто мертвым, а кто и живым. Скажу лишь только, что при жизни молодой человек был, вероятно, на диво хорош, а вот смерть изуродовала его изрядно. Я не имею в виду многочисленные порезы и ранки, нанесенные телу шугой и льдом. Как не имею в виду и целые пласты ободранной кожи — последствие того, что тело какое-то время билось водой о сваи Подзорного острова. Я говорю о другом. А именно: лицо несчастного было страшно искажено гримасой удушья и отвратительного вида отеком, с лица распространившегося и на шею. Густые волосы были спутаны в клок; причем — от природы вьющиеся — они слиплись и распрямились. Конечности — руки и ноги — имели ярко-фиолетовую окраску, и лично я, не будучи медиком, не мог понять, отчего получилось именно так: от холода ледяной воды или от каких-то связанных с процессом умирания причин. Как бы там ни было, но на моей душе немного просветлело: я ожидал увидеть примитив, а мне преподнесли вполне достойного внимания актера!

На губах Саевича вновь появилась безумная полуулыбка. И это, возможно, спасло его от расправы: уже сделавший было шаг вперед Любимов едва успел занести для пощечины руку и тут же отпрянул. Отведя взгляд куда-то в сторону, он только что пробормотал:

«Сумасшедший!»

И отвернулся совсем.

Меня, признаюсь, тоже передернуло: настолько тягостное впечатление произвели на меня слова Саевича. И если за пару минут до этого я решил, что все-таки фотограф вряд ли совсем уж болен головой, то теперь утвердился в противоположном мнении.

— L’imbécile! — пробормотал я, тоже отвернувшись.

— Une année s'est à peine écoulée, donc: vous voila compris[146]! — Кирилов.

— J'etais dans l'espoir que ce n'etait pas si[147]…

— Да вы — оптимист!

Саевич, прислушиваясь к нашему с брандмайором бормотанию, подобрался к нам под спины и вытянул шею:

— Осуждаете? — спросил он настолько неожиданно для нас, что мы едва не подскочили до самого потолка.