— Сергей Ильич, Сергей Ильич! — Чулицкий — немножко в театральном духе — всплеснул руками. — Что же это такое вы говорите?

Инихов, пыхтя сигарой, ответил, как отрезал:

— А нечего строить из себя важную птицу!

— Полноте! Может, он вас не узнал?

— Ну, конечно: не узнал. А потом, продолжая не узнавать, еще и по имени-отчеству обзывался. После того, как я охламона в охапку сгреб!

По гостиной прокатилась череда смешков. Похоже, каждый из нас представил эту картину: помощника начальника Сыскной полиции, сгребающего в охапку жандарма! Однако, справедливости ради, нужно отметить, что смешки как начались, так и прекратились: уж очень бестактно они смотрелись на фоне рассказа о трагическом происшествии.

— Вот что за времена настали? — Инихов отложил сигару и заговорил серьезно. — Почему, господа, стоит случиться чему-то из ряда вон выходящему, и первое, что мы подозреваем — террор? Взять хотя бы этот случай с вагоном. Опрокинься он где-нибудь в Лондоне или в Париже, разве первой пришедшей в головы мыслью была бы мысль о бомбе? Нет. Грешили бы на состояние путей или состояние самого вагона. Грешили бы на вагоновожатого или на других участников движения. Но бомба?

— Вы ошибаетесь, Сергей Ильич. — Можайский поднял на Инихова свой улыбающийся взгляд. — Европа тоже полыхает. А Лондон — пример совсем уж неудачный. Вот увидите: ни в одной европейской столице не будет совершенно такое же количество террористических актов, как в Лондоне! И причина тому — Ирландия, эта вечная язва на теле британской монархии. До тех пор, пока Ирландию не признают в качестве суверенного государства, ирландцы будут методично и, что самое страшное, с абсолютной беспощадностью мстить. Не имея возможности прямо воздействовать террором на правящий класс — по его зависимости от народа, — они и мстить станут народу. Их методом устрашения будет резня. Взрывать они станут не парламент и его депутатов, а лавки и общественный транспорт… Да что я говорю? Они уже приступили к своей сатанинской деятельности! Неужели вы ничего не слышали о взрывах 1883-го года, когда пострадало даже здание Скотланд-Ярда?

Инихов кивнул:

— Слышал, как не слышать. Но… атака на полицию — не то же самое, что на трамвай или просто толпу людей!

— Значит, — в голосе Можайского появилась нотка удивления, — вы пропустили мимо ушей новость о взрыве бомбы на Лондонском мосту в восемьдесят пятом[27] и — в том же году — о взрыве на станции Гауэр-стрит лондонской underground[28]?

— Нет, но…

— О взрыве в Гринвиче в девяносто четвертом?

— Нет, но…

— О взрыве в тоннеле между станциями Чарринг Кросс и Вестминстер?

— Нет, но…

— О взрыве на станции Паддингтон, когда пострадали шестьдесят человек?

— Нет, но…

— О взрывах на Золотом Юбилее[29]?

— Да подождите вы! — Инихов буквально взмолился, ошеломленно глядя на его сиятельство. — Знаю я обо всем этом, знаю!

— Тогда что же вы тут говорили о спокойной Англии?

— Да только то, что, несмотря на все эти ужасы, англичанин все равно не подумает о бомбе, увидев опрокинувшийся вагон!

— Это почему же?

— Ну…

— Эх, Сергей Ильич! — Его сиятельство склонил голову к плечу и прищурился. — Страшно вы далеки от британского народа!

Инихов вздрогнул и пристально посмотрел на Можайского:

— Что вы имеете в виду?

— Да только то, — это прозвучало почти передразниванием, — что, несмотря на все ваши знания о происходивших и происходящих в Англии ужасах, вы так и остались англофилом-иностранцем.

— Я?!

Изумление Инихова было настолько сильным, что сигара выпала из пальцев Сергея Ильича и шмякнулась на паркет.

— Вы еще тут пожар устройте! — воскликнул я.

Инихов метнулся с кресла вниз и подобрал сигару.

— Я? — повторил он, по-прежнему не веря своим ушам.

— Вы. — Его сиятельство улыбнулся губами, не сводя, однако, с Инихова своих улыбавшихся глаз. — Конечно же, вы.

— Ну, знаете ли! Вы… у вас… вы сегодня просто не в духе!

Выражение лица Можайского немного изменилось. Хорошо знавшие его сиятельство люди могли бы прочесть на этом лице ироничный вопрос. Инихов прочел:

— Конечно! Иначе как еще объяснить ваше поведение? Напали на Саевича, напали на… меня. Да что с вами, Юрий Михайлович?

— Господа! — решительно встал с кресла брант-майор, Митрофан Андреевич. — Всё это очень интересно, но давайте как-нибудь в другой раз? Уши, если честно, вянут от вашего словоблудия!

Митрофан Андреевич прошел к столу и налил себе выпить. Саевич — сидевший тут же, на краешке стола, — едва увидев приближавшегося полковника, соскочил на пол и посторонился. Ему явно не хотелось опять угодить под руку вышедшего из себя пожарного!

— Да не шарахайтесь вы так: не съем! — рявкнул Митрофан Андреевич и опрокинул в себя содержимое стакана.

Саевич попятился.

— Хватит рассусоливать! Что произошло в «Аквариуме»?

Саевич — на мой взгляд, вполне благоразумно — отступил к другому концу стола и обвел вопросительным взглядом Можайского, Инихова и Чулицкого. Те, не желая вступать в пререкания с красным от злости Митрофаном Андреевичем, закивали, подобно китайским болванчикам, головами: мол, черт с ними, с террористами — говорите, что спрашивают! И фотограф, поняв, что рожденная на пустом месте, а потому особенно странная перепалка между его сиятельством и Сергеем Ильичом продолжения иметь не будет, заговорил, дождавшись, однако, чтобы Митрофан Андреевич вновь уселся в свое кресло.

— Прошло, наверное, минут десять, прежде чем барон вернулся к коляске. Вернулся он не один: его сопровождал какой-то мальчишка — из тех проныр, которые и газетами торгуют, и спичку готовы поднести, и поручение какое-нибудь выполнить.

«Ну-с, Григорий Александрович, выходите! — барон принял у меня вожжи и передал их мальчику. — А ты — поставь коляску так, чтобы не мешалась. Если сможешь, переведи ее к ресторану. Мы будем там. Сделаешь, обратись к вооон тому типу: видишь, в ливрее?»

— Барон и мальчик встали так, чтобы рассмотреть противоположную сторону проспекта, почти скрытую от взгляда хаотичным скоплением экипажей. Мальчик утвердительно кивнул.

«Он отдаст тебе деньги».

— Оставив коляску на попечение новоявленного грума, мы с бароном начали пробираться на четную сторону, и это, замечу, потребовало от нас определенных усилий и ловкости. Однажды нас едва не придавило оглоблями ломовой телеги к колесу изящной кареты. В другой раз с отчаянной бранью на нас накинулся всадник в офицерской шинели, но барон, ухватив его лошадь под уздцы, погрозил ему кулаком в лимонного цвета перчатке, и всадник, оценив, вероятно, могучее телосложение барона и его залихватское щегольство, почел за благо замять конфликт.

«Вот народ! — усмехнулся барон. — Сначала нарывается, а потом на попятную. Никакого веселья!»

— Хотите подраться?

«Что вы, Григорий Александрович! Но размять мышцы в порядочном боксе очень даже полезно!»

— Ну, тогда вам представился случай! — Я, подергивая барона за рукав пальто, заставил его повернуться влево, и барон тут же — лицом к лицу — столкнулся с по пояс высунувшимся из коляски генерал-лейтенантом. Генерал-лейтенант этот, багровый и одновременно какой-то мертвенный в свете фонарей, с пышными усами, старомодными баками, окладистой бородой, исходил нечеловеческой яростью, только что не хватаясь за саблю. «Мммерррзаавцы! — кричал он. — Прочь с дороги! Зашибу до смерти! На куски порублю: мать родная не узнает!» Выглядело это, мягко скажу, омерзительно: такой почтенный — внешне — человек и так себя вел! Конечно, можно было понять, что нервы его находились на пределе, но разве это был повод давать себе волю настолько полно? Барон, очевидно, подумал также:

«Стыдитесь, сударь!» — воскликнул он и добавил, перекрывая крики: «Вам это совсем не к лицу!»