— Помилуйте… Иван Казимирович! Да как же я туда пойду?

«А что такое?»

— Да вы посмотрите на меня: перед вами — оборванец!

«Гм… — барон окинул меня взглядом и вынужден был согласиться. — Одежда у вас и впрямь не совсем… в порядке».

— Какое там — «не совсем в порядке»! Правильно сказать — совсем не в порядке. Если еще в трактир какой-нибудь меня и пустят в этаком виде, то из «Аквариума» вытолкают взашей!

«Забавно!» — воскликнул барон.

— Забавно? — изумился я.

«И еще как!» — лишенное растительности лицо барона сморщилось в невероятной гримасе, а сам барон — вдруг, без всякого перехода — оглушительно расхохотался.

— Не вижу ничего веселого, — буркнул я и вылез из коляски. Барон, продолжая смеяться, тоже спрыгнул на тротуар.

«Подождите! — вытирая слезы, воскликнул он. — Выслушайте меня! Знаком ли вам — по книжкам, я имею в виду — некий Марк Твен?»

— Марк Твен?! — изумился я и повторил: «Марк Твен?»

«Именно! — барон, наконец, справился с последствиями своего гомерического смеха, убрал в карман платок и теперь говорил вполне серьезно. — Пару лет назад[23] типография Пантелеевых[24] напечатала одиннадцать томов. Не знаю, как вы, а лично я проглотил их все».

— Так интересно?

«Значит, незнакомы?»

— В университете прочитал What Have the Police Been Doing?[25] Не понравилось.

«Ну, тогда слушайте…»

— Барон, временами хихикая — хорошо хоть, опять не впадая в истерический смех, — пустился в путаный и, на мой взгляд, не сказать, что веселый рассказ о каком-то американце, без гроша в кармане оказавшемся в Лондоне. Мистер Твен назвал эту историю незамысловато: The Million Pound Note. Вкратце, она сводилась к тому, что пара не вполне душевно здоровых братьев снабдила американца казначейским билетом в миллион фунтов стерлингов и велела ему продержаться месяц, не прибегая к размену. Американцу это удалось.

«Расчет был прост: никто не потребует с миллионера мелочь и никто не заставит миллионера сразу платить по счетам. Если человеку априори бедному получить кредит совсем непросто, то априори богатый может жить в долг столько, сколько ему заблагорассудится».

— И что же с того?

«Давайте это проверим!»

— Как? А главное — зачем?

«Как — легко: в «Аквариуме». А вот зачем… неужели вы не любите пошутить и посмеяться?»

— Я задумался. Не поймите меня неправильно, господа: я по-прежнему не видел ничего смешного в том, чтобы объесть кого-то, пользуясь его замешательством или низкопоклонничеством. Напротив: сама идея использовать капитал экономии ради на бедняках или снобах казалась мне отвратительной! Заказать яичницу в трактире, хозяйка которого сама едва-едва концы с концами сводит, и предложить в оплату, с обязательством дать сдачу, миллион — это ли не гнусность? Или воспользоваться печальной болезнью трепета перед деньгами, чтобы даром или с большой отсрочкой заполучить костюм: что же в этом добродетельного? Но с другой стороны, предложение барона манило меня: вынужден это признать! Чем? Полагаю, возможностью выплеснуть накопившуюся во мне злость. Против чего? Да против всего абсолютно: бедности, бесприютности, несправедливых суждений, плохой погоды, вот уже два месяца подряд лишь изредка перемежавшейся приличными деньками… В общем, к стыду моему, чем больше я думал, тем сильнее склонялся принять предложение. А барон, видя происходившую во мне нравственную борьбу, только подзуживал:

«Решайтесь, Григорий Александрович: будет очень весело!»

— Или:

«Решайтесь, Григорий Александрович: поучительный опыт!»

— Стоит ли удивляться тому, что, в конце концов, я сдался?

Можайский, глядя на Саевича с прищуром — слегка подавляя неизменную улыбку в глазах — поддакнул не без ехидства:

— Конечно, не стоит!

Саевич не обиделся:

— Вы, разумеется, образец деликатности, Юрий Михайлович. Вы на такое не пошли бы никогда!

Чулицкий хохотнул. Можайский же, перед мысленным взором которого — судя по тому, как быстро он взглянул на меня и тут же отвел глаза — промелькнуло одно имевшее место наше совместное приключение, вскинул перед собой ладони — «ваша взяла!» — и ничего не ответил.

— Итак, господа, — продолжил Саевич, — я согласился. Но все же определенные сомнения продолжали меня грызть, и я поделился ими: ну, допустим, Иван Казимирович. Однако не хотите же вы сказать, что в вашем бумажнике завалялся билет в один миллион рублей?

«Помилуйте, нет, конечно, — моментально ответил барон. — Я даже не уверен, что такие вообще существуют!»

— Но как же тогда?..

«А вот так!» — барон, в поисках портмоне, похлопал себя по карманам и, достав его, извлек из него закладной лист дворянского банка[26]. Я принял его и чуть не присвистнул:

— Пятьдесят тысяч рублей?

«Даже лучше: с купонами на выплату процентов из расчета трех с половиной годовых. До полного погашения, как вы изволите видеть, еще добрых шесть лет, так что общая сумма простирается до шестидесяти с лишком тысяч!»

— Но ведь это не деньги?

«То есть?» — удивился моему вопросу барон.

— Я имею в виду, что этот лист — не платежный документ. Его не обязаны принимать повсеместно.

«Ах, вот вы о чем! — барон заулыбался. В свете ходовых фонарей коляски его зубы как-то ненатурально заискрились, и я даже подумал: уж не протезы ли это? — Не беспокойтесь: если уж воры не брезгуют такими, то что говорить об остальных? Закладные листы — платежное средство ничуть не хуже любого другого».

Мы — присутствовавшие в моей гостиной — обменялись взглядами: похоже, Кальберг ничего не стеснялся, хотя ничего не говорил и напрямую. Во всяком случае, Саевичу и в голову не пришло поинтересоваться, при каких обстоятельствах барон разжился листом, да еще и на такую сумму.

«Кроме того, мне даже интересно: предложит ли ресторатор какие-то совсем уж невыгодные условия, чтобы вы смогли расплатиться закладной. Ну: решились?»

— Да.

«Отлично! Давайте разгружаться и поторопимся».

— За несколько минут мы перенесли фотографические принадлежности из коляски в мой угол — барон, оглядываясь в убогой обстановке, вел себя очень деликатно — и, наконец, покатили в сторону Каменноостровского. Барон правил уверенно, дорогу выбирал безупречно, лошадь его слушалась не хуже, чем если бы ею правил настоящий кучер. Стемнело уже совершенно: солнце не пробивалось нигде и никак. На проспекте — впрочем, затруднения начались еще с Посадской, практически вставшей из-за невесть чего — мы уперлись в настоящее столпотворение различных экипажей и телег. Чуть позже выяснилось, что на пересечении с Кронверкским опрокинулся конный вагон, перегородив не только пути — собственным своим корпусом, — но и мостовую: разбросанными по всей ширине телами жертв крушения. Место самой аварии мы, разумеется, видеть не могли, но пассажиров и возниц застрявших в беспорядочной свалке тех экипажей, которые направлялись от Кронверкского, эмоции переполняли так, что они делились ими со всеми окружающими, не обойдя и нас. Это обстоятельство показалось мне весьма зловещим предзнаменованием, и я даже предложил барону отказаться от нашей сомнительной затеи.

«Бог с вами, Григорий Александрович! — Барон, протиснув коляску к тротуару, передал мне вожжи и похлопал по колену. — Нам и осталось-то всего — пересечь проспект. Сделаем это пешком. Вот только коляску пристроим. Подождите минуту!»

— Он спрыгнул наземь и тут же исчез в суматошной толпе. Я остался сидеть, чувствуя себя не очень уютно. А если по совести, то совсем неуютно! В какой-то момент мне даже захотелось просто сбежать, но я пересилил себя и, чтобы отвлечься, стал прислушиваться к разговорам и крикам.

— Да, — пыхнул сигарой Инихов, — происшествие было страшное. Я ведь тоже в тот вечер — какое совпадение, а? — стоял на проспекте, только поближе к месту крушения и в экипаже… ну да не суть. Говорили, что в вагон бросили бомбу, но это оказалось неправдой. Однако узнал я об этом только на следующий день. А в тот вечер… черт меня побери, если у меня мурашки по коже не бегали! Но самое скверное заключалось в том, что я никак не мог оставить экипаж и лично пройти к перекрестку. Все, что мне удалось, это окликнуть спешившего туда жандарма и задать ему несколько вопросов. Жандарм — каналья — отвечал сквозь зубы, так что я едва эти зубы ему не пересчитал!