Превозмогая мучительную боль от нанесенных ему ран, шапочник неспешным вольным шагом приближался к герцогу, держась прямо, будто посланник могущественнейшего из владык. Вокруг шпалерами выстроились визитеры, и среди них раздавался ропот удивления и неодобрительных реплик. Сжимая в руке свою изукрашенную трость, привратник важно следовал за мастером.

Подойдя к первой ступеньке, мастер остановился и, не кланяясь, ждал, когда к нему обратятся.

— Кланяйся, негодяй! — зашипел ему в спину привратник, но мастер сделал вид, будто не слышит. — Кланяйся, или я палкой вколочу в тебя пристойные манеры!

И привратник замахнулся своей тростью, чтоб силой поставить мастера Войтеха на колени. Сидя в своем доме, пан Пруба увидел, как хмурые морщинки испещрили лобик спящего Вита, а губы что-то зашептали. На сей раз движение губ было столь отчетливо, что галантерейщику показалось, будто он разобрал сказанное: «Нет, не ударишь!» — словно бы проговорил мальчуган. А в приемной зале герцогского дворца эти же слова прозвучали ясно и отчетливо:

— Нет, не ударишь!

Кто же это осмелился такое выкрикнуть? Герцог, внимательно следивший за непокорным шапочником, видел, что губы мастера были сжаты плотно и упрямо, как у человека, внутренне приготовившегося вынести удар, которого не избежать. И тем не менее голос прозвучал поблизости от того места, где стоял мастер, словно его сопровождал невидимка. Герцог вскочил, но тут послышался еще один возглас, однако на сей раз все заметили, кто его выкрикнул. Его издал привратник. Рука его, сжимавшая занесенную для удара трость, так и замерла на замахе, и привратник уже не мог ее опустить.

— Ах, господин мой, ваша светлость, — причитал привратник, — наверное, это вывих в плече!

— Увести этого осла! — повелел герцог. — Я не желаю его больше видеть, да позовите лекаря, пусть он вправит ему сустав. Я намерен дознаться, кто это тут вопил.

Два телохранителя увели привратника, после чего в огромной зале воцарилась гробовая тишина. Герцог оглядел присутствующих. Во взгляде его была угроза, но и страх. Ведь с тех пор как шапочника заточили в тюрьму, случилось много происшествий, тревоживших властелина. Никто, однако, не знал, чем это объяснить, и поэтому все молчали.

Герцог сел и, гневно уставясь на мастера, спросил:

— Это ты кричал?

— Нет, — ответил мастер. — Тебе ведь и самому хорошо известно, что кричал не я.

Волна возмущения прокатилась по рядам собравшихся.

— Вы слышали? Он ему «тыкает»! Этот дерзкий мужлан обращается на «ты» к благороднейшему герцогу Густаву!

Но сам герцог, казалось, пропустил эту грубость мимо ушей.

— А не скажешь ли, по крайней мере, кто это сделал? Я слышал, будто ты никогда не врешь.

Мастер, поколебавшись, ответил:

— Я слышал голос, но не видел никого, потому что в это время смотрел на тебя. Голос слышался откуда-то из-за моей спины.

Из-за спины мастера Войтеха! Но за его спиной недавно стоял только привратник, а теперь там не было совершенно никого, потому что все жались к стенам.

Герцог какое-то время поразмышлял об этой загадке, равно как и о предыдущих. Странные обстоятельства беспокоили его. Он был встревожен больше, чем мог позволить себе обнаружить на виду у всех. Ведь не мог же он показать своего испуга. Вероятно, все объясняется неблагоприятным стечением обстоятельств, а может, это просто хитрые хулиганские проделки его недругов. Выпрямившись на своем высоком стуле, он произнес со всем достоинством, на которое только был способен:

— Известно ли тебе, зачем я тебя позвал?

— Я жду твоих объяснений, — спокойно ответил мастер Войтех.

Герцог закусил черный ус. Только теперь он обратил внимание, что шапочник обращается к нему на «ты». Но рассудил, что разумнее подавить гнев, поскольку нужно было держаться того замысла, который он хотел привести в исполнение.

— Ты дерзок, однако, — хрипло произнес он. — Но пока я это тебе спущу. Я позвал тебя, чтобы предоставить последнюю милость. Здесь, перед всеми собравшимися, ты растолкуешь мне, чем объясняется твой дурацкий бунт. Я с охотою приму твои извинения и прощу тебя. Мне хотелось бы доказать Дому, что основы моего царствования — справедливость и миролюбие.

Когда герцог произнес эти слова, из толпы раздались одобрительные крики. Лизоблюды горланили:

— Слушайте! Слушайте!

Как водится в подобных случаях, нашлись и другие проявления восторга. Мастер Войтех, однако, не чувствовал себя облагодетельствованным.

— Мне не за что просить прощения и нечего объяснять, — громким голосом проговорил он, чтоб расслышали все столпившиеся в зале. — Трое наемников напали на меня в моем доме и учинили грабеж. Когда же я воспротивился этому разбою, меня схватили, избили и бросили в подземелье. Кто же тут и перед кем должен извиняться?

Герцог вскочил. Казалось, он сейчас одернет зарвавшегося мастера. Но, словно вдруг решившись и в дальнейшем являть пример терпения, махнул рукой, сел и хрипло, еле сдерживая ярость, произнес:

— Скверно ты объясняешь свою историю. Не исключено, что это всего-навсего недоразумение. — Голос герцога звучал все более заискивающе и вкрадчиво. — Мои солдаты были посланы к тебе в лавку, чтобы приобрести зимние шапки. Для тебя это большая честь. А что сделал ты? Загородился мебелью и поднял пальбу. Чего же удивляться последствиям! Я мог бы осудить тебя на казнь без суда и следствия, но предпочел на твоем примере доказать, что в будущем намерен избегать ссор с такими заблудшими, как ты, и посему, пока не научусь быть беспощадно справедливым, буду сама любезность.

— Ну довольно тебе играть словом «справедливость», ведь ты больше, чем кто другой, надругался над ней! — воскликнул возмущенный мастер. — Кому нужна твоя справедливость? Мы сами решали, что такое право и справедливость, пока ты не появился здесь и не задушил свободу города!

Зал возмущенно загудел. В гуле раздраженных голосов невозможно было различить, кто что кричит, кто с кем согласен и кто кем возмущается. Наверное, в толпе горожан, пришедших засвидетельствовать почтение вельможе и тем заслужить его приязнь, отыскались и такие, в ком проснулась совесть, разбереженная смелостью мастера Войтеха. Им вспомнились времена, когда все были равны перед законом, который они принимали сообща как договор свободно избираемых доверенных лиц, когда не совершалось никаких иных неправд, кроме тех, что может допустить всякий человек, потому что людям свойственно ошибаться. Ей-ей, такие вопросы наверняка задавали себе, по крайней мере, некоторые из присутствовавших, лучшие из этих непростительно малодушных людишек. «Ей-ей, — звучало в тайниках их очнувшихся от страха душонок, — наверное, все-таки лучше, если бы мы поднялись все до единого заодно с шапочником и вместе дали бы отпор зарвавшемуся шуту — ведь он договорился до того, что, дескать, его воля столь же сильна, как и воля божья. Если бы мы поступили так, если бы все держались вместе и думали согласно, что мог бы он с нами поделать, какая сила сумела бы нас одолеть?»

Но если такие мысли и приходили кое-кому в голову, если и просились на язык, то произнести их вслух люди еще не отваживались. А между тем момент был весьма подходящий, и если бы хоть один из них решился высказать все, что лежало у него на сердце, и принял сторону Войтеха, остальные, вдохновившись его примером, в ту же секунду встряхнулись бы и поступили бы так же. А тем самым покончили бы с беззаконным владычеством Густава, этого лжепророка, возвестившего, что его воля крепче, нежели воля их всех, что их сила и величие зависят от покорности его величию и силе. Однако ни у кого не достало отваги высказать все, что лежало на душе, и удобный момент был упущен, а вместе с ним канул в вечность и час искупления города Дом, а равно и всех его обитателей.