Нужно было возвращаться на работу, но Коля вышел из автобуса и свернул на Моховую, а потом на Пестеля — решил забежать домой. Маша и Генка неожиданно оказались дома. Генка радостно повис на шее отца, сказал, с гордостью показывая огромный синяк под глазом:

— Отметь в приказе, батя. Была схватка с «урками».

— Ты думаешь, о чем говоришь? — рассердился Коля. — Эх, Гена, Гена. Сколько раз я тебе говорил — не всякие фантазии хороши. Ты опять взбудоражил весь класс? Когда завуч придет?

— Уже приходил, — на ходу бросила Маша. — Его исключают.

— Ну и пусть исключают! — крикнул Генка. — Я страдаю за справедливость!

— Расскажи. — Коля сел к столу.

— Класс разделился, — сообщил Генка. — Я организовал своих, мы решили поступить в бригадмил. А Жуковский говорит: «гадов давить надо!» Ну и подначил своих, они себя «урками» стали звать… После уроков мы им дали…

— А они вам? — Коля невольно улыбнулся.

— И они нам, — хмуро сказал Генка. — За них Осьмушкин, а у него кулаки по пуду.

Маша молча слушала разговор. Она уже знала, как поступит Коля, предвидела реакцию Генки и заранее огорчалась, потому что мир и покой в семье должны были вот-вот уступить место взаимной неприязни и обидам. «Он накажет Генку, — думала Маша. — И будет прав, иначе нельзя, но как же мало в наших руках средств и способов воспитания. А может быть, мы просто неизобретательны?» Ее мысли прервал Коля.

— Вот что, друг, — сказал он Генке. — Ты уже взрослый, и я могу тебе сказать откровенно, как своему товарищу… — Коля задумался, видно было, что ему нелегко начинать этот разговор. — Вот ты разделил класс на «наших» и «не наших». В результате произошла драка. Понятно. Иначе не могло и быть. А ты подумал, что урки ваши — это ведь такие же пацаны, как вы, и родители у них за Советскую власть, и они сами… А ты, выходит, толкнул их к преступникам, обидел?

— Батя, так вышло… — Генка отвел глаза.

— Плохо вышло. Привыкнешь сейчас людей дерьмом считать — как же будешь работать у нас? Прости за громкие слова — у нас первая заповедь — человек! Иначе зачем мы? Глупая получилась игра.

— Я тебя понял, батя. — Генка остановился в дверях. — Ненавижу нотации, но ты сказал по делу. — Генка ушел.

Маша проводила его взглядом:

— Как я устала… Как я устала…

— Я сегодня посреди улицы лечь хотел, — признался Коля. — Я бы, конечно, не лег, ясно. — Он улыбнулся. — Но мысль была, и это плохо. Я тебе вот что скажу: внутренне, морально, что ли, мы не были готовы к тому, что сейчас происходит. Скажи мне кто, что так будет, — я бы его лютым врагом Советской власти назвал. Боюсь, мы не понимали: неизведанные дороги — неизведанные опасности. Не знаю, как ты, а я представлял себе все слишком прямолинейно и красиво. А вот получились издержки — сразу стало не то.

— Ты прав. Мне тоже хочется на все плюнуть и уехать в тихое место, — призналась Маша. — Все время идти «сквозь револьверный лай» — это трудно, Коля.

— А что, — Коля улыбнулся. — Свернем с дороги на тропинку. Тихую такую. Дом купим, курей разведем. Свежие яйца по утрам — полезнейшая штука! Только Генка. Он нас не поймет. Но ведь своя рубашка — ближе к телу.

— Не юродствуй, — обиделась Маша. — Надолго ли нас хватит? Ты об этом подумай.

— На сколько хватит, — отрезал Коля. — Я в партию вступил не для того, чтобы чины и должности получать. Я верю в наше дело, несмотря ни на что. Знаешь, как Багрицкий написал? «Осыпался, отболев, скарлатинозною шелухой мир, окружавший нас…»

— Он и другое написал, — сказала Маша. — «Мы ржавые листья на ржавых дубах». Не помнишь?

Коля обнял ее:

— Я все помню, Маша. Ты прости за пафос, не на митинге мы. Но ведь «нас водила молодость в сабельный поход»? Водила, друг ты мой, а это забыть нельзя!

— Нельзя, — послушно повторила она. — Но иногда становится так трудно и так больно за все. И за всех.

— Будем жить, Маша, — сказал он тихо. — А уж если мы живем — значит, не сдаемся!

В кабинете его уже ждала сияющая Маруська.

— Седой и Соловьев, представляешь, — она торжествующе посмотрела на Колю, — сидели в одном лагере! Ларчик-то просто открывался! Я приказала доставить Соловьева к нам.

— Пусть ведут.

Маруська позвонила в конвой, потом сказала:

— Послушай, может, возьмем Травкина к нам? У него, по-моему, талант.

— По-моему, тоже. Заготовь представление в кадры, я подпишу.

Привели Соловьева. Он мрачно сел на стул и уставился в стену.

— Вы утверждали, что незнакомы с бандитом по кличке Седой? — сказал Коля.

Лицо Соловьева покрылось красными пятнами.

— Утверждал, — нерешительно сказал он. — А что?

— Вот справка из лагеря, в котором вы отбывали наказание. Вы и Седой жили в одном бараке и даже нары у вас были рядом. Ознакомьтесь.

— Не надо. — Соловьев отвел руку Коли. — Вы должны понять меня. Седой не тот человек, который повторяет два раза. А один раз он мне уже сказал: «Шаг вправо, шаг влево — и ты спекся». Ладно. В лагере мы с ним не дружили. Он — бандит, весь лагерь держал. А я кто? Сявка… А после побега он ко мне зашел — узнал, что я на завод поступил. Говорит: дай мне дело на твоем заводе. Кассира дай. Ну — избил меня. Я ему и выложил про наш с Родькиным план: Слайковского на гоп-стоп взять… Он обрадовался. Все, говорит, беру на себя, а вы отойдите в сторону и не лезьте. Твое, говорит, дело известить меня, когда Слайковский деньги получит и с завода домой пойдет. Ну и личность его показать.

— И вы известили? — спросила Маруська.

— А вы бы что сделали? — с обидой ответил Соловьев. — Он бы меня иначе убил. — В глазах арестованного разлилась тоска. — Показал я ему инженера.

— На Кронверкском, у «Великана»? — спросил Коля.

— Там… — Соловьев потрясенно смотрел на Колю. — Вы уже тогда следили за мной?

— Рассказывайте все начистоту.

Соловьев послушно кивнул:

— За день до убийства пришел ко мне Родькин. — Соловьев тревожно заглянул в глаза Коле и продолжал, волнуясь: — Я тогда вам правду сказал: Родькин действительно пришел ко мне и говорит: «не пойду на дело, завязываю, хватит!» Я для виду его постыдил, а у самого — камень с души! Сами посудите — я «дело» другому человеку передал, как же с сообщником быть? Небось знаете, как в воровском мире за такое рога сшибают… Убьет он меня и прав будет! Ну, я на радостях выставил пол-литра и бухнул: верно решил, Родькин, молодец!