— Я запомню, товарищ инспектор милиции.
На следующий день, получив у секретаря зарегистрированное дело, Коля поехал к Родькину, в КПЗ.
Пока милиционер ходил за арестованным, Коля еще раз прочитал все бумаги. Он с удивлением обнаружил среди них собственноручно написанное Родькиным заявление — так называемое «признание»: «Я, Родькин Егор Иванович, 1915 года рождения, чистосердечно сознаюсь в том, что хотел ограбить неизвестного мне гражданина, оказавшегося по фамилии Слайковский, а так как этот Слайковский оказал мне сопротивление, я его ударил ножом в голову, и получилось так, что я его убил. Я его убивать не хотел, это вышло все случайно, за что прошу меня простить. К сему Е. Родькин».
«Интересно, — подумал Коля. — Кузьмичев мне эту бумагу не читал и в папке ее вроде не было. Мистика какая-то. И самое главное, раз есть признание, почему он спихнул дело мне? Почему сразу не направил в прокуратуру?»
Привели Родькина. Коля посмотрел на него и подумал: «Не очень приятное лицо. Глаза прячет. Ногти обгрызены. Противный парень».
Коля отпустил конвойного и, подождав, пока тот уйдет, сказал:
— Садитесь, гражданин Родькин. Мне поручено разобраться в вашем деле. Моя фамилия Кондратьев.
Родькин кивнул:
— Слыхал про вас… Правильный, говорят, вы мент… Да мне это без надобности. — Он отвернулся и зевнул.
— Расскажите о себе.
Родькин усмехнулся:
— Чего зря время тратить, гражданин начальник? У вас про меня все написано сто раз! Родился, крестился, кусался, попался.
— А вы все равно расскажите.
— Ну, коли сами настаиваете. — Родькин почесал в затылке. — Семья моя пропащая, мать померла от разных болезней, а отца ухайдакали по пьяному делу. Братьев — сестер нет, тети — дяди от меня, как от чумного, отреклись. Ну, чего там еще? Тяжелое детство, голодные дни. Босоногий, несчастный мальчонка не нашел ни в ком сочувствия и сбился с круга. В лагере, после первой кражи, пытались перековать, да шиш с маслом вышел.
— Послушай, — улыбнулся Коля, — зачем ты все это врешь?
Родькин перестал улыбаться.
— А вы зачем в отца родного играете? Вы кто? Мент. А я? Вор. Ваше дело — топить меня, вам ведь это приказали? Ну и топите, не мудрите. И нечего тут тю-тю-тю, да сю-сю-сю разводить! Я не баклан, начальник.
— А почему ты решил, что мне приказали тебя утопить?
Родькин отвел глаза:
— Ничего я не решил. Сорвалось с языка глупое слово, вы уж простите.
— Так… — Коля встал, начал надевать плащ и спросил, как бы между прочим, без нажима, так, словно заранее знал ответ: — Ты убил инженера Слайковского?
— Я убил инженера Слайковского, — тихо сказал Родькин. — Еще вопросы будут?
Коля отправил Родькина в КПЗ и уехал на Дворцовую.
Вечером он пошел на Большую Садовую: перед тем, как передать дело в прокуратуру, захотелось самому взглянуть на место происшествия. Когда выходил из кабинета, тренькнул внутренний телефон. Звонил Кузьмичев.
— Как? — коротко спросил он, и Коля так же коротко ответил:
— Отправлю завтра.
— Молодцом, — сдержанно похвалил Кузьмичев и повесил трубку.
…Наступали белые ночи, и белесый, размытый сумрак плыл по ленинградским улицам. Коля вышел к Гостиному. Слева вспыхивала то красным, то желтым огнем витиеватая надпись: «Каир». Здесь произошла трагедия — на этом асфальте, перед этими окнами. Наверное, опрошены далеко не все, кто был прямым или косвенным свидетелем убийства Слайковского. Этих людей предстоит еще найти. И со многими из них начнутся, как и всегда в таких случаях, долгие, изматывающие поединки. Как цепко держится прошлое в психологии людей, как властно распоряжается их поступками. Восемнадцать лет назад Трепанов мечтал, что в недалеком будущем человеческие души станут иными. Поторопился Трепанов. Все торопились тогда. У жизни свои законы, на них можно влиять, но их нельзя отменить.
Коля вошел в ресторан. Посетителей было немного. У гардероба величественно возвышался могучий швейцар — под стать Коле, правда, немного оплывший, но все еще молодой и красивый.
— А-а, — заулыбался он, увидев Колю. — Товарищ начальник. Душевно рады, проходите. Как раз получены парниковые огурчики.
— Откуда вы меня знаете? — спросил Коля.
— Профессиональный глаз, — гордо сообщил швейцар. — В прошлый четверг была в «Ленинградской правде» фотография: лучшие люди нашей милиции. Не изволили забыть? Я вижу, у вас дело. Пройдем ко мне?
— Можно и здесь, — сказал Коля. — Инженера убили в ваше дежурство?
— Точно так-с, — кивнул швейцар. — Я заступил ровно в девять вечера, как раз джаз ударил. Он у нас всегда одним и тем же начинает — «Кис оф файер», если знаете… Тут дверь нараспашку, и влетает растрепанный Родькин.
— Вы его знаете? — перебил Коля.
— А кто его, прощелыгу, не знает? — удивился швейцар. — К нам публика самая разная ходит, таких, как Родькин, — пруд пруди. Чуть у них удача — карман вырезали или кошелек «нашли», — сразу к нам. А Родькин что? Был вор, вернулся из лагеря — сковырнулся по новой. Ни копья нет, жить негде. Конечно, он снова на преступление пошел.
— А по существу?
— Я и говорю, — швейцар разгорячился от воспоминаний. — Влетает, глаза — девять на двенадцать, рот — арбузом. Орет: «Человека убили!» — «Кто убил?» — это я ему, а он: «Убили, вот этим ножом убили!» и как грохнется оземь, забился, затрясся, ровно в падучей. Я гляжу, у него в руке и в самом деле нож!
Коля вынул из кармана три финки, но не показал их швейцару, потому что к зеркалу подошел чернявый официант с тщательно зализанным пробором и, поправляя усики, сказал:
— Там оппились… Выкинуть надо.
— Иди, я провожу гражданина и займусь, — сказал швейцар.
— Какая из них? — Коля положил на стойку все три финки.
— Эта. — Швейцар указал на ту, что лежала в середине — у нее была характерная ручка из кабаньего копыта. — Я ее на всю жизнь запомнил.
— Спасибо, — Коля попрощался и ушел. На улице он несколько секунд постоял в раздумье, потом решительно свернул в подворотню и вошел во двор. Здесь находился служебный вход в ресторан. Коля набросил плащ на руку и, миновав несколько коридоров, оказался в зале. Было шумно, бегали официанты, оркестр исполнял веселый фокстрот.