— Я думал, ты постарше будешь! — сказал Топорков Виталию напрямик.

— Состарюсь, успею, — ответил Виталий, не обидевшись.

— Ой ли? — сказал тот. — В нашем деле на это не надейся.

— А чего смерти бояться?

— Я-то её не боюсь, — молвил Топорков, — и тебе не советую. Только у нас в отряде народ разный… В деревне до сих пор по старинке живут, молодёжи не шибко верят, говорят: молодо-зелено! Вот тебе молодость и помеха… Если что не так сделаешь, смеяться будут… Может, трудно спервоначалу придётся…

— Я не белоручка, Афанасий Иванович!

— А ты не дрейфь! — продолжал Топорков, будто не слыша замечания Виталия. — Сразу характер покажь, твёрдость и к старичкам уважительность, что тоже надо.

— Попробую! — сказал Виталий.

Отцовское наставление Топоркова показало юноше, что он понравился командиру отряда и тот готовится работать с ним.

Помолчав, Топорков добавил:

— Коли чего не знаешь, спроси. В деревне-то, поди, многое тебе в диковину покажется. Не дай бог, коли уличат, что только делаешь вид, будто знаешь. Сразу из доверия выйдешь. А ворочать его трудно. Иной раз и знаешь, да помолчи, дай другим сказать: не любят у нас всезнаек да попрыгунчиков. Не сердись, что с первого раза осекаю тебя! Лучше предупредить, чем потом на ходу стреноживать. Человек ты городской, к деревне не привычный. Городским не форси, деревенским не гнушайся… На вкус да на цвет товарищей нет!

Виталий, со вниманием слушавший Топоркова, негромко сказал:

— Я понимаю, Афанасий Иванович!

— Боле-то докучать тебе не буду, а то, о чем сегодня речь шла, на примётку возьми. Я сам рабочий, шахтёр. Революция сюда поставила. Спервоначалу тоже все непривычно казалось, пока во вкус не вошёл, пока не освоился со здешними порядками да обычаями.

— За науку спасибо!

Топорков пристально поглядел на комсомольца: не с сердца ли говорит, не обиделся ли? Увидев, что Виталий серьёзен и искренен, закончил:

— И ты меня поучишь, коли придётся.

Виталий приглядывался к отряду. Кое-что ему не понравилось. Посты выставлялись, но бойцы ходили в наряд неохотно, препирались из-за очерёдности. Вечерние поверки обнаруживали иной раз отсутствие многих партизан.

Дядя Коля предупредил Виталия, что в отряде Топоркова, который держали в резерве, люди привыкли друг к другу, мирились с недостатками окружающих и сами были не особенно исправными.

…Как-то, оставшись наедине с Топорковым, Виталий сказал потихоньку:

— Афанасий Иванович! У меня создалось впечатление, что мы тут живём, как на даче, вольготно.

— А что? — нахмурился Топорков.

— Смотри, сегодня сколько людей в расходе.

— На уборку ушли: хлеба осыпаются. Дома хозяйство рушится. Со спросу ушли, — ответил Топорков, недовольный не то замечанием Виталия, не то большим расходом людей.

Виталий помолчал и сказал:

— Представь себе, что сегодня отряд бросят в дело. Нас ведь врасплох застанут, Афанасий Иванович!.. Вот смотри, что я нашёл сегодня. — С этими словами Бонивур вынул из кармана винтовочный затвор. — В траве валялся… Чей? Я прошу тебя помнить предупреждение Михайлова, что события развернутся со дня на день.

Топорков хлопнул Виталия по плечу. Морщины на его лбу разгладились. Он улыбнулся:

— Ты меня не агитируй! Насчёт готовности — ты рано цыплят считаешь, у нас не казарма. А что до прочего, давай поговорим… Может, пригляделся я, кой-чего и не замечаю. Но за затвор со света сживу. Вот до чего же, черти, зажились, за оружием не смотрят! Это плохо!

Упрёк Виталия встревожил Топоркова. Он никак не мог успокоиться.

— Врасплох нас не застанут. У меня во всех сёлах окрестных свои люди сидят. Чуть закопошатся где япошки да белые — мигом уведомят. Нина в Раздольном до сих пор…

На вечерней поверке Топорков приказал всем партизанам стать в строй с оружием. После переклички он скомандовал:

— А ну, винтовки на пле-чо!

Топорков с Виталием стали обходить строй. Они шли мимо партизан. Виталий смотрел на их лица. Здесь были люди всех возрастов, от семнадцати до шестидесяти лет. Многие носили усы, кое-кто красовался пушистой бородой, а рядом стояли и совсем юноши, подбородка которых ещё не касалась бритва. Виталий отметил про себя, что в строю партизаны выглядели лихо, совсем не такими, какими казались они в будничной суёте лагеря, готовя пищу, валяясь в шалашах или бесцельно сидя на пеньке. «Народ-то боевой! — невольно подумал он. — Но как это вяжется с утерянным затвором?»

Возле одного из партизан Топорков остановился и сказал, пронзительно глянув на парня:

— А затвор где, Тебеньков?

Партизан переступил с ноги на ногу. Топорков показал на винтовку:

— Это что такое?

— Ну, винтовка.

— Это с затвором — винтовка. А без затвора — палка! — резко сказал командир. — Ты знаешь, потерял затвор — потерял винтовку! А знаешь, сколько она стоит?

Партизан опустил глаза. На лице его было написано смущение.

— Я заплачу! — сказал он.

— Чем заплатишь? — презрительно произнёс Топорков. — Мы оружие в бою добываем, кровью платим за него. Ты мне за винтовку кровью своей заплатишь?

Тебеньков густо покраснел. Отряд притих. Молодой партизан оглянулся. Но в укоризненных взглядах товарищей он прочёл то же осуждение, которое выразил Топорков. Спустя мгновение он, однако, оправился, поднял голову.

— За куст не спрячусь… — сказал он. — На то и в партизаны шёл.

Топорков прищурился, бросив искоса взгляд на Виталия. Тебеньков добавил:

— А затвор найду!

— Черта лысого ты найдёшь! — с сердцем сказал Топорков, вынимая из кармана затвор, найденный Виталием, и вставляя его на место. — Раньше тебя нашли. Знаешь, что в старой армии за утерю затвора полагалось? Суд. Дисциплинарный батальон. Арестантские роты. Вот что! Я бы тебя к черту из отряда выпер за это! Да спасибо скажи Бонивуру, заступился. Ты бы у меня загудел отсюда!.. Партизан!.. — Помолчав, уже другим тоном командир сказал: — Бери да помни! — и вернул Тебенькову винтовку.

Тот благодарно посмотрел на Виталия. Но Бонивур, не заметив этого, сам с удивлением глядел на Топоркова: не оговорился ли тот? Командир незаметно подмигнул ему: мол, ничего, так надо!

После поверки Тебеньков смущённо подошёл к Виталию.

— Спасибо вам за заступку! — сказал он.

— В другой раз не теряй, — ответил Виталий.

— Кабы выпер меня Топорков из отряда, мне жизни бы не стало — позор на всю округу, девки засмеют.

— А ты не девок бойся! — сказал Виталий. — Товарищей бойся, они тебе в бою защита, да и того же от тебя ждут.

Панцырня, стоявший подле Тебенькова, ухмыльнулся.

— В бою?! — протянул он. — Какой там бой! С зимы в отряде, а никаких боев не видал!

— Ну, это ты зря, Панцырня! — негромко сказал кто-то. — Товарищ подумает, что мы и пороху не нюхали! Чего ты врёшь-то?

— Ну, было такое дело! — отозвался Панцырня. — В феврале ходили на дело. Японцев пощёлкали малость. Думал я — пойдёт теперь драка, а нас отвели, застопорили. Говорят, пока в этом месте, мол, не надо объявляться! Ну, сидим, молчим. Округ нас дерутся знатно… То и дело слышишь — там разъезд сожгли, там поезд под откос пустили… На Сучане как белякам пить дали? Слыхал?.. А мы в лагере живём, небо коптим. Будто малые ребята: японцев не тронь, беляков не замай… Я в отряд зачем шёл, ты как думаешь, а? Что я, не видал, что ли, этого? — Панцырня кивнул по сторонам.

Горьковатый дымок от костров стелился по воздуху. Синий сумрак наступал с востока, понемногу скрадывая очертания окрестных предметов. Он поглотил уже мелколесье справа, застлал долинку за холмом. Кровавые блики от багрянца облаков, окрашенных снизу лучами уже невидного солнца, легли на гладь реки, превратив её в расплавленный металл.

Вокруг Бонивура и Панцырни понемногу собрались люди, прислушиваясь к их разговору. Кто-то поддакнул Панцырне:

— Это верно, что небо коптим!

Обрадованный поддержкой, Панцырня заговорил о том, что волновало партизанскую молодёжь. Вынужденное бездействие отряда было тягостным для партизан Топоркова. Они искренне завидовали тем отрядам, которые находились в беспрерывных стычках с японцами и белыми ещё с весны, и считали себя несправедливо обойдёнными.