Невидимая армия стала против Дитерихса.

Горели буксы в теплушках с солдатами, приходилось задерживать составы, переформировывать их, сменять вагоны. Лопались по совершенно непонятным причинам оси вагонов. У паровозов плавились подшипники, сифонили паровые трубки. В топках рвались невесть как попавшие туда заряды. Вдребезги разлетались стекла сигналов, и масло сигнальных ламп оказывалось смешанным с водой, лампы гасли в пути.

Петарды рвались на маршрутах воинских составов, составы останавливались. Бригады осматривали полотно и, удостоверившись, что взрыв петарды не более как озорство, отправлялись дальше, а через двадцать минут хода оказывались разведёнными рельсы и, ломаясь и круша все впереди, лезли друг на друга вагоны, валился под откос локомотив. Оглушительный грохот сотрясал окрестности. Вдребезги разлетались теплушки; вагонные скаты, точно снаряды, катились, врезываясь в мягкую почву; дымок показывался над обломками, и скоро пламя, подымая жадную голову, пожирало остатки состава, оставляя лишь исковерканные, почерневшие остовы того, что ещё полчаса назад называлось вагонами.

Кто-то вгонял между шпалами оси; кто-то выбивал из шпал костыли; кто-то отвинчивал гайки и разводил рельсы. И на отрезке пути от Владивостока до Имана страшными памятниками войны, которая началась ещё до того, как Земская рать выступила в свой поход, легли поезда, исковерканные, поверженные в прах. На платформах горело сено; пылали склады с обмундированием; мука для солдат поливалась керосином; по машинистам воинских составов стреляли из лесочков и в выемках. Усилилась охрана путей и составов, но пулемёты и пушки на платформах не были прочной защитой от солдат незримой армии.

Вся дорога стала фронтом.

Первореченцы выставили посты во всех важных местах. Стачком, партийная организация и Михайлов имели самые подробные известия о перемещениях подвижного состава, формировании поездов и назначении их.

По длинной цепочке связи от Владивостока до передовых позиций и до штаба Народно-революционной армии шли сообщения, за которые дорого бы дали белые. Подпольщики, партизаны и НРА действовали по единому плану и системе.

Тыла у Дитерихса, затеявшего поход на Москву, не было.

Особенно внимательно первореченцы следили за бронетупиком. Наблюдение за ним не прекращалось ни днём, ни ночью.

Внешне все было спокойно.

В проточной воде ручейка, давшего название станции, женщины стирали бельё. Стуча вальками, они негромко переговаривались, судача между собой. Мальчишки носились по путям. На скамейках у домов, на пригорке, примыкавшем к территории узла, сидели угрюмо забастовщики, томившиеся по работе. Хозяйки ходили на базар, выгадывая копейки, чтобы соразмерить цены на продукты со скудным бюджетом забастовщика. Но сколько тут было внимательных глаз солдат невидимой армии!..

Ворота бронетупика были плотно закрыты. Поезда были готовы, и, однако, они до сих пор стояли в тупике. Посты наблюдателей сообщили, что в цехе побывала комиссия. Состоялась приёмка.

Последующие несколько дней не принесли ничего нового, только стало известно, что ночью в цех подвезли уголь. Стало быть, боясь неожиданностей, командование остерегалось заправлять паровозы топливом открыто.

— Ночью выведут, скрытно! — уверенно сказал Алёша на заседании стачкома.

Через три дня после приёмки бронированные составы начали выводиться на магистраль.

В эту ночь дежурили Квашнин и Алёша Пужняк.

Уже перевалило за полночь, когда в цехе началось какое-то движение. Замелькали огоньки факелов, послышались голоса, лязгание буферов, пыхтение паровозов.

Алёша сжал локоть Квашнина.

— Ну, дядя! Держись!

— Мне что держаться? Я на своих на двоих стою… — отшутился Квашнин. — Что начинается, это не вопрос!.. Вот куда погонят, на какой путь — это и будет вопрос.

Ворота распахнулись. Тёмная громада состава показалась в них. Тусклый огонёк светился на правой стороне.

— Под товарный маскируется! — сказал Алёша.

Земля легонько загудела. Стрелочник на выходной стрелке махнул фонарём, сигналя о прохождении головных платформ. Свет фонаря лёг на борта вагонов, выхватив из темноты трехцветные угольники и белую размашистую надпись: «На Москву!»

Набирая скорость, состав вышел из цеха. Постукивая на стыках рельсов, миновал ветку и стал вытягиваться на магистральные пути. На стрелке, возле блокпоста, замигал зелёный огонёк.

— Пятую открыли! — глухо молвил Алёша. — Пошли, Квашнин! — И принялся стаскивать с себя фланелевую рубашку. Бетонщик устремился за ним. — Пятая выводит на центральный путь. Через неё из тупика номер шестнадцать подают товарные вагоны. Тупик сейчас занят бензиновыми цистернами. Надо перевести стрелку.

— Да я не умею!

— Сумеешь накинуть мою рубаху на стрелочника, спеленать и глотку заткнуть?

Квашнину не было времени ответить. Медлительный и осторожный, когда решать приходилось ему самому, бетонщик действовал быстро и точно, когда должен был подчиняться.

Шум подходившего бронепоезда заглушил их шаги. Внимание солдата-стрелочника было поглощено приближающимся бронепоездом. Он не заметил Алёшу и Квашнина.

Все произошло в течение нескольких минут.

Из глаз стрелочника вдруг исчезли и огонёк паровоза, и блики света на рельсах, и освещённые окна служебных построек: Алёша накинул ему рубаху на голову. В следующее мгновение, схватив, точно клещами, Квашнин приподнял его от земли и поволок в сторону. Стрелочник судорожно взмахнул фонарём, но в ту же секунду Алёша вырвал фонарь из его скрюченных пальцев. Затем стрелочник оказался на земле со связанными руками и заткнутым ртом; перепуганный донельзя, он и не пытался кричать, не вполне понимая, что с ним происходит. Он ощутил, как задрожала под ним земля, сотрясаемая тяжестью бронепоезда. Через рубаху, закрывавшую ему голову, он увидел свет, мелькнувший дважды. «Господи владыко! А вдруг бросят под поезд!» — пронеслась у него мысль. Он лихорадочно забился, пытаясь высвободиться, но медвежьи объятия Квашнина не разжались. Солдат обмяк и лишь дрожал всем телом.

Алёша, выхватив у стрелочника фонарь, перевёл стрелку и высоко поднял зелёный огонь. К этому времени бронепоезд уже развил хорошую скорость. Покачиваясь на кривизне, перестукиваясь буферами, один за другим замелькали мимо Алёши вагоны и платформы. Пропустив половину состава, Алёша бросил стрелку, погасил фонарь.

— Давай, дядя, ходу! — крикнул он Квашнину.

С бронепоезда его окликнули. Окрик потонул в шуме движения.

Квашнин и Алёша бросились прочь через пути, к железнодорожному кладбищу.

Бронепоезд влетел на занятый путь.

Когда люди на передней платформе увидели прямо перед собой бензоцистерны, было поздно что-нибудь предпринимать. В страхе солдаты на полном ходу прыгали с платформ в наполненный лязгом и грохотом мрак.

Машинист слишком поздно услыхал предостерегающий крик. Толчок — и вслед за ним треск, оглушительный и яростный! Начался настоящий ад. Точно взбесившиеся, вагоны полезли друг на друга, превращая в щепу дерево и корёжа металл. Машинист сконтрпарил, но почувствовал, что локомотив громоздится куда-то вверх и в сторону всей своей массой, вышедшей из повиновения. Бригада — откуда прыть взялась — сиганула из кабины в чёрную пустоту…

Хлынул бензин из раздавленных цистерн. Паровоз разбросал вокруг, во все стороны, смердящую угольную гарь и жар. Пополз дымок по земле, и вмиг вспыхнул бензин, разлившийся по полотну.

Грохот ломающихся вагонов долетел до Алёши и Квашнина. На секунду они остановились.

— Никак гореть пошло! — непослушными губами молвил Алёша, вглядываясь в темноту, порозовевшую там, откуда они бежали.

— Ну и пусть горит! — сказал Квашнин. — Можно считать, один состав со счётов долой!

Пламя ширилось, мечась по земле, а затем кинулось на деревянные части вагонов и на содержимое цистерн. Огонь вспыхнул, спрятался, выглянул опять и вдруг взъярился над путями. Уже не прячась, он облизал цистерны, перекинулся с одной на другую и победно взвился кверху, кровавым светом озаряя окрестность. Цистерны начали фонтанировать, огненным душем обдавая соседние составы…