В некоторых своих наиболее известных рассказах Джой живописала мир отпрысков звезд. Разумеется, все они отличались более ранним развитием, чем остальные дети. Мальчики обожали с Джой трахаться. В сущности, ей это нравилось, но со временем издатели убедили ее в том, что она всякий раз оказывалась беззащитной жертвой своих насильников и что такая подача выгоднее с коммерческой точки зрения. Таким образом, удовольствие, получаемое ею от нескольких половых актов кряду, было превращено в мучительную, кровавую и чрезвычайно увлекательную процедуру, с лихвой окупающую цену, которую платили читатели за ее книжки.
Однако со временем мальчики наскучили Джой и ее потянуло к женщинам. Вероятно, она и сейчас втайне отдает им свое предпочтение. Истинные сексуальные наклонности Джой остаются не до конца ясными. Ее личность, как и ее литературный стиль — расплывчатый, скользящий, изобилующий множеством красочных, но абсолютно бессмысленных и парадоксальных эпитетов, вводных и придаточных предложений — неуловима; невозможно понять, что она чувствует или думает на самом деле. А может быть, она вообще не задумывается и не переживает и живет как бог на душу положит. В шестидесятые годы ее любимой поговоркой было «будь что будет». Вот она и несется по течению.
(Но время от времени она все же делает остановки. Например, когда пытается подольститься к вам. В тот момент, когда вы плавно идете ко дну, затопленные волной ее жарких похвал, вас отрезвляют этакой «антилестью». Фрейд увидел бы в этих обмолвках проявление подсознательного начала, но точнее было бы сравнить их с актерскими репликами, обращенными к зрителям — в данном случае, к ее собственной дьявольской натуре.
Однажды, расточая мне похвалы, что я такая красивая, добросердечная, искусная и просто идеальная жена, она вдруг проговорилась, что я «похожа на Агнес Мурхед».
— Агнес Мурхед? — Я была просто ошарашена — ведь за всю свою долгую актерскую жизнь Агнес Мурхед бог знает сколько раз сыграла закомплексованных старых дев, непреклонных гувернанток и тюремщиц.
— Я сказала Агнес Мурхед? — переспросила с удивлением Джой и, спохватившись, хлопнула хорошенькой ручкой по лбу. Ай-я-яй, какая гадкая девочка! — Что это на меня нашло? Не знаю, как это у меня такое вырвалось!
Я же, к вашему сведению, высокая, рыжеволосая, пишу натюрморты и обладаю веселым характером. И во мне нет ни капли сходства с теми темными, грозными и хриплоголосыми личностями, которых играла Агнес Мурхед. Но с той поры слова Джой запали мне в душу, и теперь (иногда по ночам), расстроенная какой-нибудь неприятностью, случившейся накануне, — скажем, не дождалась обещанного звонка или не удался званый вечер, — я мысленно возвращаюсь к ним, гадая: а может, и вправду где-нибудь за броней веселости во мне таится сварливая карга, зажавшая в руке ключи от подземелья.
Однако именно то, что личность Джой как в сексуальном, так и в других отношениях не вписывается в какую бы то ни было схему, и составляет ее достоинство как писательницы.
Никогда не поймешь, что именно она имеет в виду. В отличие от ее разговорной речи, непосредственной и богатой слэнгом, ее литературный стиль — двусмысленный и темный. Большей частью вообще непонятно, о чем она пишет. Многие, в том числе и некоторые критики, полагают, что в этом есть особый шик. Я читала где-то, что первыми возвысили эту усложненную, сбивающую читателя с толку манеру изложения Т. С. Элиот и Эзра Паунд. Похоже, той же болезнью заразились и наши искусствоведы. Да и в какой еще культуре, кроме нашей, могло прижиться подобное занудство? Я могла бы привести массу доводов против подобного подхода, но факт остается фактом: художники, не способные создать что-либо значительное, в современном обществе пользуются всеобщим поклонением и всяческим почетом.
В какой-то мере это понятно. Ибо если у нас вырабатывается привычка мыслить четко, мы можем задуматься и о таких вещах, как коррумпированность властей, о ядерной катастрофе, о бесправном положении женщин, об уничтожении природы и прочих проблемах, которые могут быть решены, но мы почему-то их упорно игнорируем.
Таким образом, спокойнее оставаться в тупом оцепенении и восхвалять вычурную писанину и бездарную мазню, которые абсолютно неспособны сподвигнуть кого-либо на какие-либо перемены.
Хотя, должна признать, Джой пишет так, что, несмотря на многочисленные фаланги эпитетов, в ее книгах всегда видна мощная струя повествования, достаточно омерзительная, чтобы целиком завладеть вашим воображением.
Вы тем более очарованы, что совершенно убеждены: все, о чем она пишет, имеет автобиографическую основу. Мало того, что родители всех ее героинь — известные актеры, все ее книги написаны от первого лица. Автобиографичность ее прозы подтверждается и фотографиями Джой на суперобложке. Так, в ее первой книге «Заблудшие и безумные» Джой была изображена сидящей на пляжном матрасике в купальнике телесного цвета. Бретельки от лифа едва видны и на первый взгляд кажется, что она совершенно голая и сидит не на матрасике, а на кровати. Когда смотришь на этот полуоткрытый ротик и огромные глаза, глядящие на вас с выражением обиженного ребенка, легко веришь, что все, о чем она пишет, на самом деле случилось с ней. Что еще в подростковом возрасте ее детский задик постоянно подвергался нападкам со стороны двух садовников-ирландцев и огромного паршивого мексикашки, насиловавших ее в одной из отдаленных спален их дома, что она действительно застала свою мать в постели с известной проституткой и присоединилась к их играм, а позже, покинув дом, провела целое лето в Беверли-Хилз, в доме известного кинорежиссера, знаменитого также своими садистскими наклонностями в кино и в личной жизни, который держал ее прикованной цепями к роскошному ложу.
Ее книга «Заблудшие и безумные» представляет собой хронику ее романа с этим режиссером-садистом, который, мало того, что выпекал по три фильма в год, но и подрабатывал также торговлей наркотиками. После того, как в течение целого лета он трахал Джой в задницу и хлестал кнутом, он превратил ее в «мула». «Мул» — это тот, кто занимается перевозкой наркотиков в самолетах, рискуя при этом быть пойманным таможней. Ее маршрутом был Марсель — Париж — Лос-Анджелес.
Героин она прятала в презерватив, засовывая его во влагалище. Описание того, как она вытаскивала его оттуда, закрывшись в женском туалете аэропорта (а делать это, объясняет Джой, надо было очень быстро, так как при разрыве оболочки контейнера вам угрожает смерть от отравления), изобилует, как и следует ожидать, тошнотворными подробностями, и тем не менее чтение вас захватывает, уж поверьте мне на слово. Вместе с ней вы хотите только одного: чтобы эта клейкообразная смертоносная масса была удалена из ее организма как можно скорее, ведь иначе она умрет.
Характер этой смерти, которая так и не наступает, описан в книге во всех деталях задолго до упомянутой выше сцены в женском туалете: «мой разгоряченный мозг, охваченный страхом и отвратительным предсмертным звоном, пронизывает последняя судорога жизни». Вы жаждете ее спасения главным образом потому, что знаете — если она умрет или просто почувствует себя немного не в своей тарелке, вас будут терзать еще двумя страницами описания «последних судорог жизни».
Каким-то образом она чувствует это и, понимая, что вы уже выжаты как лимон, поворачивает повествование, оживляя его несколькими вполне читабельными страницами. В аэропорту ее арестовывает полиция, препровождая далее в полицейское управление. И снова в наручниках, теперь уже прикованная к трубе в служебном туалете, она подвергается изнасилованию со стороны сержанта полиции — поляка, и в виде разнообразия получает удовольствие от того, что на сей раз находится в относительно традиционной позе.
Ни разу во всей книге она не жалуется на жестокость мужчин. Наоборот, создается впечатление, что садизм доставляет ей удовольствие.
Роман заканчивается тем, что благодаря заступничеству отца, известного театрального актера и близкого друга губернатора Нью-Джерси, ее освобождают от тюремного заключения. Она обосновывается в Таосе, Нью-Мексико, и занимается рисованием пейзажей («каменных монолитов, объединенных общей духовной отчужденностью… величественных символов моего одиночества»). Но ее жизнь по-прежнему подвергается опасности, так как ей становится известно, что ее приятель-садист, недавно вышедший из тюрьмы, разгуливает на свободе и развлекается тем, что обливает щелочью лица бывших своих подружек, обрекая их на жизнь прокаженных.