Больше всего меня злит опера. Ну почему это и Мими, и Виолетта, и Манон обязательно должны вызывать такую щемящую жалость? И почему Кармен вынуждена умирать позорной смертью от руки любовника, в то время как ведущий куда более беспутную жизнь Дон Жуан храбро шагает прямиком в ад?

Почему повсеместно нам так не хватает настоящих героинь которые придавали бы нам смелости, вселяли бы в нас бодрость? Неудивительно, что женщины всегда оказываются жертвами, причем не только мужчин, а всех этих басен о слабых, забитых существах женского пола.

Впрочем, все это, по-моему, объяснимо. Мужчины научились писать задолго до нас. Пока мы прозябали в невежестве, нянча детей, добывая и готовя пищу, занимаясь уборкой и обслуживанием мужчин, у них было и время, и досуг открыть для себя «слово», которое они назвали «началом». И для них оно действительно было таковым. Но в то же время оно стало концом эпохи могущественных, величественных богинь, чья давняя слава не дает мне покоя в мечтах о Маризе.

Они пришли к нам из устных легенд, из тех темных давних времен, когда ни мужчины, ни женщины еще не умели писать, когда женщины, вероятно, еще имели право голоса, которое позволяло им читать нараспев у костра предания об их могущественных богинях, которые не только создали мир, но и воздерживались от самоубийств, употребления спиртного и позорных смертей.

Люди всегда создают богов по своему образу и подобию.

Поэтому закономерно и понятно, что на Западе мужчины возвысили собственных богов, запечатлев их в своих творениях, а наших уничтожили, оставив на небесах лишь кроткую мученицу Марию, чей образ поддерживался множеством реальных и выдуманных несчастных страдалиц.

Но разве можем мы винить себя за то, что отнеслись с уважением к умению мужчин писать, что смирились в конечном итоге с их идеей бога-мужчины, ведь легенда о его жизни и все, связанное с ней, увековечены на священных камнях, в золотых храмах? Разве могли мы, безграмотные, остаться равнодушными ко всему этому богатству, величию, власти?

Как же может кто-то не понимать, почему Джой придумала себе роль жертвы — и почему я поверила ей, — если жертвенность считалась неотъемлемым свойством женского характера на протяжении многих тысяч лет?

Однако теперь это в далеком прошлом. Теперь мы научились читать. Писать и рисовать. И если до сих пор мы боимся и поклоняемся мужским богам (в каком угодно обличье) и считаем женщин существами жалкими и ущербными, смотрим на них как на мучениц и служанок, это только наша вина. Мы слишком многого достигли, чтобы дать себя похоронить мужским представлениям о вселенной.

Скотт был прав. В обществе действительно происходят перемены, так же непрерывно развивается и сознание человека. Не было никогда и не будет такого чудовищного закона природы, по которому за женщиной навечно закреплена роль прислуги. Мы не муравьи, обязанные жить в муравейниках, не шершни, ограниченные пространством гнезда. И я никогда не стану больше рисовать жуков.

Поскольку все эти мысли новы для меня, я могу смело сказать: мое желание, чтобы Джой как-то заплатила мне за то, что я сделала для нее, наконец-то осуществилось. Только размышляя над ее бесконечно унижающимися, лишенными самолюбия, упивающимися своими страданиями героинями, я задумалась над характером женских героинь вообще и тогда поняла, какая это в сущности убогая компания. Что и привело меня в конце концов в полный солнечного света и цветов дом Маризы.

Благодаря Джой я также открыла в себе способность гневаться. Благодаря Джой и Скотту. Он помог мне в этом.

Мне хотелось знать, как он поживает в своей келье темно-коричневых тонов, печатает ли рукопись в полном уединении, одетый в свитер с заплатами на локтях. Поскольку с ним мне разговаривать не хотелось, около месяца назад я позвонила Мэри Фаррар, давнему литературному агенту Джой. Рассказав ей подробности романа Джой со Скоттом и то, как он бросил ее, продав свою рукопись «Тауну», я попросила ее разузнать о дальнейшей судьбе его книги. Проявляет ли Франни Фаген в отношении Скотта прежний энтузиазм? Стали ли они любовниками?

Поскольку Мэри все еще не может оставаться равнодушной ко всему, что хоть отдаленно связано с Джой, она немедленно взялась за дело и пригласила Франни на ланч.

Весь ланч Франни говорила только о Скотте. Она уверена, что как только он хорошенько отредактирует свою книгу, сократив ее до трехсот пятидесяти страниц, она тут же займет первое место в списке бестселлеров.

Я спросила у Мэри, как выглядит Франни, и не слишком удивилась, узнав, что описание Джой страдало, мягко говоря, неточностью. Франни, без сомнения, довольно стройна. И хотя она высокая и легко краснеет, ее никак нельзя назвать красномордой, тем более громоздкой. Выглядела она в день их встречи с Мэри очень опрятно — сшитый на заказ костюм, клипсы, шелковая блуза без единой морщинки — ничего схожего с незаправленной постелью. «Вид у нее такой, словно она заседает в совете директоров», — выразилась Мэри.

Меня подмывало процитировать эту фразу Джой, когда она позвонила мне, но она настолько убеждена в моем добросердечии, что я ни за что не хотела бы лишать ее этой иллюзии.

К сожалению, Мэри так и не удалось узнать, спит ли Скотт со своей редакторшей. Похоже, что Франни не свойственно разбалтывать направо и налево о своих отношениях с авторами. Так что я никогда, видимо, не узнаю, в какой мере сбылись мои пророчества, что, может быть, и к лучшему.

В глубине души я хотела бы позвонить Скотту и попросить его дать мне почитать все две тысячи страниц еще до того, как книга будет отредактирована. Мне особенно хотелось бы прочесть те места, которые касаются Маризы и которые он намерен выбросить из окончательного варианта.

Однако я не звонила и не собираюсь этого делать. Боюсь, если книга хороша, как это утверждает он, мне захочется его увидеть, и вдруг я влюблюсь в негр. А если она плоха и его «объективность» по отношению к Маризе выливается в столь знакомую шовинистическую форму, типичную для мужских романов, я могу возненавидеть его. Ни того, ни другого мне бы не хотелось, раз уж так случилось, что я люблю Кеннета и счастлива с ним и, как мне представляется, он тоже любит меня. И при всех своих недавних открытиях в области богинь и насилия я не одиночка. И Кеннет тоже.

Поэтому я не предприму никаких шагов в отношении Скотта. Бог с ним и с его книгой. Поскольку сегодня утром я наконец поняла то, что подсознательно искала с тех пор, как начала писать о Джой.

Я знаю, чем займусь, когда вырастут мои дети и закончится срок моей службы. Мне хотелось бы заново устроить мир — большинство уроженцев Запада стремится к этому, — но поскольку этого я не могу, то попытаюсь сделать то, что могу.

Я хочу нарисовать портрет Маризы. Не настоящей Маризы — я не хочу ее встретить когда-либо. Она должна всегда оставаться далекой. Но быть вечной. Величественной, мифической, смелой. Чтобы была она окружена зелеными газонами, а слуги, словно эльфы, засыпали бы ее цветами, расчесывали ей волосы, собирали для нее нектар.

И может, лет через пять я открою свою маленькую персональную выставку в Бриджхэмптоне. И если повезет, мне дадут галерею Бенсона, которая находится в старом деревянном здании с длинным коридором, выходящим в сад.

И вот как-нибудь теплым летним вечером состоится открытие, и небольшая толпа зрителей в теннисках и тапочках будет переходить от стены к стене, потягивая вино из пластиковых стаканчиков, глядя вначале на цену внизу, а уж потом на картину.

И перед их глазами предстанет Мариза, красавица, к тому же ученая, скачущая на коне по полям с дикими цветами. Женщина, которая, не вызывает в вас ни чувства вины, ни жалости. Которая никогда не станет жертвой, не останется в дураках.

Она навсегда запечатлена в моем воображении.

Нам слишком не хватает ее в этом мире, где царствуют такие, как Джой.