– Да какой он тебе дезертир? – Татьяна свесила ноги с постели, ступила ими на пол, стараясь попасть в старые матерчатые тапки. – Чумовой ты, председатель! Это не дезертир, а Федякин, что на станции работал, воду нам давал, помнишь?

– Ё-мое, – подпрыгнул дед Петро за Шуриковой спиной. – Действительно, Федякин, специалист по дамскому вопросу!

– Руки! – снова выкрикнул Шурик, увидев, как Федякин за Татьяниной спиной снова потянулся к подушке. Скомандовал: – Ну-ка, отсядь в сторону. Живо!

Федякин, прижимая локти к бокам, пересел на край кровати, «в ноги».

– Дед, проверь, что у него там под подушкой. Пистолет?

Опасливо отворачивая лицо в сторону, дед Петро выдвинулся из-за Шуриковой спины и бочком, бочком, стараясь не дышать и одновременно кося глазами на голые Татьянины колени, приблизился к кровати.

– Хороши ножки, дед Петро? – неожиданно спросила Татьяна, заголила свои ноги чуть ли не до бёдер, стрельнула чёрно-синими глазами в деда, засмеялась нервно. – Только бабке об этих ножках не рассказывай – из дома выгонит.

– Тьфу! Не боись, не выгонет. Ну, профура… – дед Петро запустил руку под подушку и вдруг торжествующе закричал: – Есть! Есть орудья!

Дезертир шевельнулся, и Шурик, чувствуя, как немеет указательный палец, лежащий на тугом курке дробовика, предупредил Федякина жёстко:

– Не балуй! Ежели рыпнешься – весь заряд в тебя всажу. Понял?

Выражение торжества на дедовом лице сменилось разочарованностью, даже растерянностью – он вытащил из-под подушки не пистолет, как ожидал, а короткий, но довольно увесистый нож с наборной рукоятью. Подбросил его на ладони.

– Немецкий. С тяжёлым лезвием. Понял, председатель, для чего лезвие тяжёлое, много тяжелее ручки, а? Чтоб кидать в грудь было удобно. Как ни швырнешь его – он всё равно в грудь острием вонзится. Арифметика у этого ножа такая.

– Собирайся! – сказал Шурик Федякину.

– Куда? – ровным, лишённым какого-либо цвета голосом спросил тот.

– В район, в НКВД. Там решат, куда…

– Не пущу, – вдруг тихо произнесла Татьяна, – он не дезертир, он после госпиталя. – Поднялась. – Чего, неужто в бабу стрелять будешь? Я ведь на тебя, родименький, сейчас пойду? Выстрелишь?

– Выстрелю, – тихо и твёрдо проговорил Шурик.

Татьяна поняла – действительно выстрелит, хотела что-то сказать, но не смогла, снова села на постель, плотно сжала гладкие голые коленки.

Федякинские брюки висели на стуле, дед Петро снял их, кинул владельцу, кинул и рубаху, оказавшуюся под брюками:

– Одевайся, паря, не в кальсонах же в НКВД ехать. Чего гимнастёрку-то на простую колхозную рубаху променял?

– Зачем в НКВД? И не дезертир… Татьяна права, – прежним ровным и бесцветным тоном произнёс Федякин, – я из госпиталя.

– В районе разберутся, из госпиталя ты, с передовой или с тёщиных блинов приехал, собирайся! – Шурик был непреклонным, он повысил голос, проговорил жёстко: – Живо!

Посмотрев внимательно, без какого-либо испуга на Шурика, отметив бледноту его лица, тёмные пятна под глазами, упрямо суженные зрачки, Федякин понял, что уговоры и просьбы не помогут – этот сумасшедший Шурик, которого он, честно говоря, и не помнил, никогда не выделял из пацанья, бегавшего на разъезд, обязательно доставит его в район. Доста-авит. Чего бы это ни стоило. Порода его такая, Федякин смутно надеялся, что всё обойдётся – ведь все люди в Никитовке свои, тысячу раз перероднившиеся друг с другом, – ан нет, оказывается, вряд ли обойдётся. Он, насупившись, тряся соломенным чубом, кое-как перебарывая внезапно возникшую слабость, собственное смятение, начал одеваться.

И Татьяна почему-то молчит, нет бы этим, желающим выслужиться, сказать несколько ласковых слов, подходящих к моменту, а она ничего не говорит, сидит молча, вытянув голые ноги. Хоть ноги-то прикрой, м-м-м! И откуда только такие б-б-б… берутся? Не приди он три дня назад к Татьяне, не останься тут, убаюканный её ласками, теплом, телом её и голосом, сейчас не попался бы так нелепо, глупо. И кто его взял-то, кто руки скручивать сейчас будет – смешно до слёз: мальчишка, которого он одним пальцем придавить сумеет, если что, и старик, кандидат в покойники, на такого дунь пару раз – из валенок вылетит. Досадно было Федякину, так досадно, что он едва сдерживал в себе стон. Татьяна же продолжала молчать. Ну не молчи же, ну!

Но Татьяна Глазачева не произнесла ни слова, она даже не шевельнулась, когда Шурик и дед Петро вывели Федякина на улицу.

– С-сука! – прошептал с горестной обидой Федякин. – Ну и с-сука!

– Не разговаривать! – подтолкнул его Шурик стволом дробовика. – Шире шаг! Резвее!

«Я тебе не лошадь, чтоб резвее двигаться», – хотел было возразить Федякин, но промолчал, попросил только:

– Слышь, конвоир, ты руки, видно, вязать мне собрался? Не вяжи, ладно? Э? Ведь люди кругом, все меня знают, все свои. Не вяжи, ладно?

– Об этом раньше надо было думать, когда с фронта удирал.

– Да не удирал я с фронта. Я из госпиталя, в плечо раненный лежал, – Федякин на ходу похлопал рукою себя по плечу, шлепки были звучные, резкие, и Шурик понял, что никакой Федякин не раненый, врёт он про ранение. – У меня документы есть. Хошь, покажу? – Федякин остановился было, но Шурик снова толкнул его дробовиком в ложбину между лопатками. Федякин, оглянувшись, недобро окинул его глазами, сплюнул под ноги, зашагал дальше.

– В районе свои документы покажешь.

– Гляди, не пожалей, – предупредил Федякин Шурика. Голос его обрёл прежнюю бесцветность. – А то толкнёшь так ещё один раз – и отвечать придётся.

– Понадобится – отвечу.

– Креста на тебе нету. Руки мне только не вяжи… Ладно?

Шурику вдруг стало жалко Федякина – время-то суровое, если Федякин действительно удрал с фронта, то его к стенке запросто поставить могут – с дезертирами ведь сейчас разговор короткий. Сказывают, – либо пуля, либо штрафной батальон. А штрафной, как слыхал Шурик Ермаков, – это нисколько не лучше пули, из штрафных батальонов редко кто живым возвращается.

– Ладно, лях с тобой, не буду тебя позорить… – угрюмо выдавил из себя Шурик. – Но отношение к дезертирам – сам знаешь, какое. Бабы же голову и скрутят, если что…

– Авось не скрутят, – хмуро пробормотал Федякин.

Дальше двигались молча. Первым не выдержал Шурик, позвал:

– Дед, а, дед!

– Ну! – вскинулся дед Петро, плетущийся следом за председателем в невесёлом раздумии: вот возьмёт Федякин и убежит, а потом встретит в тёмном углу, да и засветит кулаком промеж глаз, вот тогда совсем худо будет. Рука-то у Федякина мясистая, сильная, такой рукой он запросто отправит деда к всевышнему на свиданку. Либо ещё хуже – ножом, как порося, прирежет. Нет, не за своё дело он, старый хрен, взялся, не его это забота – дезертиров ловить. – Чего надобно?– Иди на конюшню, лошадь запрягай. В район поедем. Я тебя с этим вот гражданином, – Шурик повёл головою в сторону Федякина, – в правлении ожидать буду.

До райцентра езды часа два, – не меньше, – по плоской и звучной от жаворонкова пенья степи, остро пахнущей весенними травами: диким луком и проклёвывающимися сквозь землю цветами саранки. В дороге встречается и лесистые овраги, мрачные калужины, в которых до войны водились жирные караси, толстые и неповоротливые, как лапти, с заплывшими жиром глазками: сейчас этих карасей выгребли из калужин, по берегам растёт высокий черноголовый рогоз, где, по свидетельству почтаря Козырева, строят свои хижины и живут степные лешие.

Когда ехали по степи, дед сидел за «рулём», правил лошадьми, Шурик с ружьём располагался сзади, Федякин же, обвядший, похудевший, растерявший удаль и щекастость – посредине. На подъезде к оврагам Шурик пересел на дедово место, взял вожжи в руки. Тут надо зорким быть, иначе телега запросто взбрыкнуть может – и вверх колёсами, уж больно неровная дорога: вся в колдобинах, из которых вылезают старые корни, похожие на руки, колдобины сменяют заросшие ряской и «бабьей радостью» бочаги, каждый год они образуются на новом месте, и их на удивление быстро затягивает нежно-яркая, вроде бы безобидная зелень, ловко маскирующая опасные, полные жидкой грязи ямы, между бочагами и колдобинами лежат заплесневелые, глубоко взросшие в землю валуны.