Этих посторонних людей обычно держали под контролем с помощью мер, которые Макс Вебер описал как «барьеры на пути свободного развития рынка» и «власти чистой собственности, самой по себе», препятствуя определенным продуктам «путем монополизации участвовать в свободном обмене. Эта монополизация может осуществляться через правовые установления или традиционно»^{162}. В дореформенной России самое ценное благо — земля, населенная крепостными, — была правовыми средствами монополизирована в пользу потомственного дворянства.

Исчезновение этой монополии как следствие освобождения крестьян и превращения сельскохозяйственных земель в самый обычный товар, вместе с разрушением всевозможных цепочек, на которых держались взаимоотношения между дворянами-землевладельцами и крестьянством и место которых заняли чисто экономические отношения (землевладелец и арендатор, хозяин и наемный работник), означало, как сословники это ясно понимали, решающую победу «купеческих ценностей» над ценностями традиционной общины. И в самом деле, Великие реформы отчасти являлись результатом эгалитаризма и стимулом к дальнейшему распространению индивидуалистических ценностей, по самой сути своей враждебных иерархическим и корпоративным ценностям традиционного общества. Уменьшая роль наследственного статуса, реформы увеличивали значение личных достижений. Заменив прежнюю сеть патриархальных отношений между помещиком и его крепостными чисто экономическими отношениями и обратив землю в обычный товар, реформы облегчили превращение производительных функций в главный источник социального статуса. Можно сказать, еще раз используя терминологию Макса Вебера, что в последней трети XIX в. Россия была обществом, в котором традиционный «иерархический порядок» оказался подорванным «притязаниями чисто экономических способов приобретения собственности», и превращалась в общество, в котором «функциональные интересы», а не статусные различия будут играть важнейшее значение^{163}.

В России, по сравнению с Западом, традиционная система ценностей и ее способность противиться внедрению «купеческих ценностей» была особенно сильной^{164}.[41] Благодаря самодержавности и централизованности политической власти в России, даже группы вполне чуждые сельскому миру были тем не менее подчинены и включены в традиционный иерархический порядок в такой степени, какая была недостижима для сравнительно децентрализованных и плюралистических стран Запада. Более того, первое сословие, стоявшее на страже традиционных ценностей, относилось к купечеству не только с презрением и беспокойством, обычным в отношениях аграрной элиты ко всем, кто не вписывался в строгие рамки сельского мира, но вдобавок еще и с неуважением людей культурно «просвещенных» (благодаря знакомству с западной культурой) к бородатым и одетым в старорежимные кафтаны купцам, служившим, подобно крестьянам и священникам, живым напоминанием о варварстве допетровской России.

Если традиционное общество и его ценности идеализировались сверх всякой меры, новые формы общественной жизни порицались с суровостью и энергией отвращения и презрения, страха и ненависти. Пазухин описывал бессословное общество как «случайные группы имущественников», как бесформенное образование, в котором отдельные люди сгруппированы в соответствии с чисто механическими критериями величины собственности и разъединены «общественным положением, образом жизни, воспитанием и уровнем нравственных понятий», которые и отличают одно сословие от другого. Бессословное общество, доказывал он, «зиждется на зыбкой, ненадежной почве»; если все социальные и политические различия сводятся исключительно к богатству, то только деньги дают чувство уверенности, а общество начинает поклоняться Мамоне^{165}. Другие защитники традиционного порядка вещей противопоставляли его безмятежность и патриархальную гармонию, в которой тон задавали верные и бескорыстные дворяне, непрекращающемуся соперничеству, эгоизму и материализму общества, в котором господствуют купцы, ростовщики, кулаки, капиталисты, евреи и иностранцы^{166}.

Опасность была реальной и насущной, а ставки — очень высоки. И если сословники были не только убеждены в своей правоте, но и верили в возможность успеха, главной причиной этого были ободряющие их заявления и действия правительства.

Новое направление политики

Александр III быстро дистанцировался от реформистских тенденций, характеризовавших царствование его убитого отца. В манифесте от 29 апреля 1881 г. новый император поклялся, что сохранит незыблемым принцип самодержавия, и призвал всех верных трону русских людей сплотиться для защиты традиционных ценностей. В 1883 г. он наставлял собравшихся в Москве по случаю его коронации представителей крестьянства: «Следуйте советам и руководству ваших предводителей [дворянства]». А в день коронации Александр многозначительно заверил первое сословие в том, что именно оно является в его глазах «опорою престола» и что он чрезвычайно ценит «полезное и бескорыстное участие дворян в местных делах»^{167}.

Что это подчеркивание традиционных ценностей, роли дворянства как оплота самодержавия и руководителей крестьянской России было не просто риторикой, император продемонстрировал немедленным удалением от трона людей, связанных с реформами предыдущего царствования. Александр III решил довериться тем, кто разделял его взгляды на традиционные ценности и роль дворянства, таким, как М. Н. Катков, граф Д. А. Толстой и князь В. П. Мещерский. Катков часто использовал свою газету, «Московские ведомости», для пропаганды идеи сохранения в России сословной системы, которая была ослаблена, но не совсем разрушена великими реформами. Толстой при своем назначении в 1882 г. на пост министра внутренних дел заверил императора, что эти реформы были тягчайшей ошибкой. Не в последнюю очередь их пагубность заключалась в том, что они ломали межсословные перегородки и тем угрожали общественному спокойствию в империи. Князь Мещерский, один из немногих близких друзей Александра III, в письме от 11 июня 1884 г. предостерегал императора, что уменьшение межсословных различий в предыдущее царствование было шагом к ликвидации самодержавия. В отличие от своего отца, Александр III требовал от своих советников и министров полного единодушия мнений. Н. Х. Бунге, его первый министр финансов, отправленный в 1887 г. в отставку за чрезмерный либерализм, рассматривал дворянство, согласно Мещерскому, как «сословие вымирающее»^{168}. В глазах императора и его ближайших советников это была чистая ересь.

Сын и наследник Александра III был не менее его предан традиционным ценностям и сословной модели общества. В мае 1896 г., накануне своей коронации, Николай II обратил к собравшимся на торжества представителям крестьянства назидательные слова о необходимости учитывать мнения и советы их предводителей дворянства: «Помните слова, сказанные Им [моим отцом] здесь волостным старшинам при венчании его на царство. Между Вами есть многие, слышавшие их сами. Я хочу, чтобы эти слова всегда служили вам твердым руководством»^{169}. В 1902 г. во время пребывания в Украине, только недавно пережившей серьезные крестьянские волнения, обращаясь к группе волостных старшин и сельских старост, Николай повторил тот же совет^{170}.

Новое акцентирование старого порядка в 1880-х годах конкретизировалось в целом ряде действий, подтверждающих намерение власти устранить выявленные сословниками проблемы. Для разработки правовых механизмов, препятствующих продаже дворянских земель и получению дворянского звания представителями низших сословий, были созданы особые комиссии, хотя практические меры в той и другой области были приняты только в следующее царствование (см. гл. 4 и 5). Государственный дворянский земельный банк был создан в 1885 г., и тогда же были введены ограничения при приеме в средние и высшие учебные заведения, создающие льготный режим приема для детей первого сословия (см. гл. 4 и 6). В том же духе были выдержаны принятые правительством меры по укреплению роли дворян-землевладельцев в местном управлении, для чего был создан институт земских начальников и предпринята общая реформа земских учреждений (см. гл. 7).