Мы песни старые помним. Но, жаль, —
Не вспомним концов и начал…
И снова нас в море
на палубах чёрных
«Летучий голландец» умчал.
Китовый ус — королеве,
А ворвань жаркая — Деве
Для ста лампад золотых!
«Китовый ус — королеве…»
И в моря яростном чреве
Последний ропот затих…
На исчезновение буквы «ё» из русского языка
Куда девалась буква «ё»?
Кто утаил от нас её,
Тогда как «е» — уж лезет горлом?
Мне не хватает «ё» одной,
Чтобы шедёвр искусств иной
Не ПЕРЛОМ называть, а ПЁРЛОМ!
Никарагуа
О Никарагуа!
И ни кола-гуа и ни двора-гуа!
Так думала когда-то я и верила,
(Решила так: поверим-ка!)…
Но пораскинулась ты, Никарагуа,
Привольно, что твоя микроамерика,
От тихоокеанского
До атлантического берега…
О Никарагуа!
Я думала, я мнила, что бедна она
(Пустили слух такой — газет ханжи несносные),
Но там растёт банан,
Таинственно слюдой мерцает кварц,
И реки там текут золотоносные…
О Никарагуа!
Под усыпительные сказки о твоей горючей бедности
Богатства твои разграблены
Полуоседлыми крепостниками лукавыми!
(Щедрые недра вычерпывать
Истинно легче, пока они
Простым болотом объявлены…)
О Никарагуа!
Двух океанов омываемая влагою!
Словно сквозь двойственность волн, сквозь кривую корягу, я
Вижу двоящийся лик твой …В банкирах, на славу удавшихся,
Я глубоко неудавшихся вижу твоих карбонариев,
«Гарибальдийцев», — стотысячный раз да за тридцать динариев
Перепродавшихся.
Но крестьян твоих изголодавшихся
Что-то давно не вижу я.
Где же мескито? Ниже,
Ниже должна пригнуться я,
Чтоб разглядеть его «дом» среди лодочных склизких днищ…
Для кого была Революция,
Если индеец нищ?
Не корзину под хлеб, а под водку — паром
Получает мескито затравленный:
Не имеющий хлеба, — имеющий ром
Тем скорее сопьётся, не правда ли?
О Никарагуа!
Только что они могут об этом понять, Никарагуа,
Правовики, для которых не писан закон?
Разве им жаль антикварной находки времён, —
Тайны племени неповторимого?
Подтолкнуть — и уже невозвратного.
Очернить — и уже только мнимого.
Разве жаль им народа? И цвета, и мёда, и улья его?
Блеска испуганных глаз? Ожерелья из зуба акульего?
Постепенно стихающих слов языка ароматного?
Думалось, мнилось; и этот индеец ушёл;
Не я ли — в последних мечтаниях юности в путь проводила его?
Вроде и хуже, а вроде и легче
Было мне от того,
Что в Полях Великой Охоты покой человек обрёл
И не охотится больше никто на него самого.
Радоваться или плакать, приняв тревожную весть;
Потомки Выселенных из Вселенной на свете всё ещё — ЕСТЬ!
И всё ещё новоэтнограф «не знает», куда их деть и отнесть!
И всё ещё всякой козявке МЕШАЕТ ПОСЛЕДНИЙ ИНДЕЕЦ ТВОЙ, —
Последний полуиспанец и земледелец последний твой,
Никарагуа!..
…Обрывок суши в воде по уши
Уже. Сужается круг
Судьбы гонимой; мескито уходят в воду…
Не надо людям «нести свободу», —
Страшна свобода — из липких рук!
Не надо людям — бессчётных
Лозунгов зажигательных, сказок дремотных!
Я думаю так, что не надо их спаивать,
Хижины их поджигать;
Не надо «праздников искромётных»
Устраивать
Им опять
На улочках шириной в полтора вершка
Из мусора и ракушечника;
Где водоросли судорожная призрачная рука
Уже и сама, проступая сквозь волны, ловит их, —
Не хуже любого крепостника
К «новой жизни» готовит их…
О Никарагуа!
Курорт «бунтарей-карбонариев»,
Скупивших (за тридцать динариев)
Красу неоглядных земель!
Их раззолочено платие —
Им ни к чему демократия
И ни кола-гуа,
Ни двора-гуа
У тебя, земледелец Мигель, —
Истый потомок Сервантеса!
Но… кажется, я и тебя различаю неясно теперь…
И вообще непонятно: куда подевались
Все, для кого революции затевались.
«Звёздный отблеск на оконных стёклах…»
Звёздный отблеск на оконных стёклах,
Их бренчание в порывах тёплых.
В зарослевом летнем запустенье —
Трепет стёкол, ветер, листьев тени…
Листьев тени, по стеклу мелькая,
По стеклу мелькая, набегая,
Мне напоминают не впервые
Пушкина рисунки перовые.
Что же вдруг они проснулись ныне,
Эти бесшабашные наброски?
Будто в рощах скачут перед ними
Мысли, их родившей, отголоски…
И они
За этой мыслью пылкой
Гонятся причудливой толпою,
Вскачь, как цыганята за кобылкой,
Как безумцы — за судьбой слепою…
Слышу дребезг я стеклянно-струнный.
Веки мне смежает сон коварный.
Ночь бурлит кудрями рощи лунной,
Получёрной, полулучезарной…
Там шумел ветвями дуб сражённый,
Как живой… На три версты светились
Три пути. Легки, бумагой жжёной,
Тени облаков по ним катились…
И как будто не было дуэли!
И тяжёлой не было кручины.
И как если бы на самом деле
Для кручины не было причины
Там, где звёзды счастье прорицали,
Где ольха помахивала веткой,
Чтобы две чернильницы мерцали
Перед чёрной лунной статуэткой.