Возвращаясь с одного из таких вечеров из Железноводска, не помню при каких обстоятельствах, я познакомился и разговорился с капельмейстером казачьего духового оркестра Г. И. Ихильчиком. Это оказался замечательно симпатичный человек с громадными музыкально-теоретическими знаниями, и настолько заинтересовался моими способностями и любовью к музыке, что взялся безвозмездно заниматься со мной. Это оказался тип неудачника (чему, впрочем, много способствовала национальность еврея). Он кончил тифлисскую музыкальную школу, занимался в Варшавской консерватории, потом в Петербурге у пр<офессора> Кленовского и других. Будучи чистейшим фанатиком музыки, перечитал буквально все теоретические сочинения, написал сам великолепный и высоко ценимый в музыкальных кружках учебник инструментовки и все-таки застрял в провинциальной дыре.

Метода его преподавания оказалась совершенно для меня новой и неслыханной. Он так толково разъяснял все крайне путанные в учебниках места, что в течение каких-нибудь 3–4 дней мы покончили с элементарной теорией и перешли к гармонии, а через 3 недели я уже основательно познал 1-ю и 2-ю гармонию и довольно сносно решал трудные задачи по модуляции. Мое настроение после отъезда А. С. Т. как нельзя лучше подошло к этим занятиям, и Ихильчик только поражался моим просьбам о задании как можно больше самых замысловатых модуляций и успешным результатам.

Таким образом, одна из главных особенностей этого моего последнего сердечного увлечения и основная причина наилучших о нем воспоминаний та, что все моменты и фазисы его повели только к хорошему и доброму для меня.

На курортах конец июля и начало августа ознаменовались целой плеядой балов с премиями за красоту, танцы и пр. (этот способ обирания публики был применяем г-ном Брагиным впервые и вошел в большую моду). Так называемое «жюри» для присуждения призов составлялось, обыкновенно, из дирижера танцев и еще нескольких человек, в число которых постоянно входил и я (впрочем, некоторая часть публики, зная, что я большой любитель и знаток балета, имею более положительное понятие о красоте и грации в танцах, считала мое суждение более правильным). На одном из подобных вечеров (в Железноводске) вышел целый скандал. В течение 3-х часов бала составлялось это злосчастное жюри, а я мрачно сидел в ложе за столом конфетти и серпантина и болтал с какой-то довольно миловидной особой, которая и танцевала сравнительно недурно. В конце вечера наше жюри (состоящее из меня, Богданова и каких-то трех дам и трех господ, удивительных идиотов без тени вкуса и эстетики) долго не могло найти «царицы бала». Тогда я подговорил Богданова и двоих из этих ослов дать согласное со мной мнение и большинством 5-ти против 3-х голосов вкатил обе премии (и за красоту, и за грацию) этой барышне. На другой день в «Пятигорском листке» какой-то туземный «лытыратор» на двух газетных столбцах расписал о том, что какой-то артиллерийский офицер крайне несправедливо, пользуясь своим влиянием на «жюри», присудил два главных приза, золотой жетон и мраморные часы. В Ессентуках повторилось почти то же самое, я опять, полагаясь лишь на свой собственный вкус, присудил одной барышне (только потому, что она имела некоторое отдаленное сходство с А. С. Т.) два первых приза…

С начала августа в театрах почти через день начали давать электробиографические представления[73], на которых я пересмотрел и знал наизусть около 1000 картин.

Между 3 и 10 августом я и Богданов несколько раз ездили в Кисловодск и брали ванны Нарзана. Я и не подозревал, что это такое удовольствие. Действительно, получается впечатление, что садишься в шампанское, которое пенится и шипит. Только покрывается сплошь мелкими пузырьками углекислого газа и на ощупь представляется совершенно как бархат. По выходе из ванны ощущаешь удивительную свежесть и чувствуешь себя героем, способным по меньшей мере завоевать всю Европу. В смысле же вытрезвления — положительно лучшего средства нет на всем свете. После одного из железноводских балов, когда при возвращении пришлось сидеть на станции Бештау 2 ½ часа в ожидании поезда, мы с Богдановым и Ихильчиком изрядно выпили (впрочем, я водки все-таки не пил, а удовольствовался кахетинским вином, которого, впрочем, выпил один 2 ½ бутылки), а потому, когда, наконец, подошел поезд, то мы, чувствуя в ногах головокружение и в желудке землетрясение, решили ехать не домой, а прямо в Кисловодск. Судя по всему, мы солидно надрались и едва на ногах стояли, но стоило влезть в нарзанную ванну, как все как рукой сняло. По выходе из ванного здания мы выглядели как новорожденные. Сон совершенно прошел, и мы, позавтракав в курзале, сыграли на бильярде и прошлись по парку. Наконец 10 августа Богданов получил от антрепренера деньги, и мы, взяв на прощание по ванне Нарзана и закупив фруктов и разной дряни, торжественно покинули Минеральные Воды и изволили проследовать в Москву.

Пятигорск. 9 авг<уста> 1907 года.

Последние 10–12 дней на курортах я прожил в комнате у Г. П. Богданова, ибо в конце июля я разругался с администрацией Колонии Красного Креста и, собрав свои вещи, переехал во Въездной переулок. Дома мы только спали да обедали, остальное время почти никогда не бывали. За эти дни я столько съел всяких фруктов, сколько, вероятно, съел их за всю остальную жизнь. Целый день в этой комнате все, имеющее горизонтальную поверхность, было завалено арбузами, дынями и персиками. Перед отъездом мы решили сделать своим матерям сюрприз и привезти пуд какой-нибудь ягоды для варенья. Навели справки, узнали, что лучше всего в дороге сохраняются ренклоды[74], и взяли их целый пуд, упаковали (кажется, хорошо), уложили на верхнюю сетку в вагоне и поехали. На ст<анции> Мин<еральные> Воды у нас из вещей выкрали мешок с 6-ю дынями. Далее Богданов выронил в окно котелок и ехал до Москвы в какой-то отчаянного вида серой шляпе. В Ростове мы достали какой-то ящик из-под сухарей, купили колоду карт и вплоть до Москвы резались в гусарский винт и «66».

Пермь. 14 ноября 1907 года.

13 авг<уста> мы приехали в Москву. Сдавши весь свой багаж и ренклоды на хранение на вокзале, отправились в город. Богданов купил себе серую шляпу, и мы, пообедав, отправились в театр и сад «Омон»[75], где любовались действительно великолепным дивертисментом на открытой сцене. На другой день для разнообразия посетили «Эрмитаж», а на третий двинулись в Петербург. Я не знаю почему, но у меня вошло в традицию — когда и куда бы я ни ехал через Москву, непременно застрянуть там на 2–3 дня. Даже и в этот проезд, летя в мечтах как можно скорее в Петербург, где имелся в данную минуту столь естественный магнит, я все же как бы под влиянием какого-то непонятного закона проторчал 2 дня в Москве.

На Николаевском вокзале мы совершенно случайно и счастливо попали в донельзя переполненном поезде в отдельное купе, занятое одним каким-то иностранцем, не говорящим ни звука по-русски. Очутившись таким образом втроем, мы заняли четвертое место вещами, развалились со всеми удобствами, как бары, и твердо решили никого больше не впускать. Однако уже после отхода поезда кто-то начал энергично и весьма настойчиво стучать в дверь нашего купе и, наконец, видя тщетность своих стремлений, прибег к помощи кондукторского ключа и открыл дверь. В купе ввалилась огромная и громоздкая фигура полного бритого мужчины, который спросил, на каком основании мы заперлись втроем. Я ответил, что это купе принадлежит лежащему наверху господину, а потому предлагаю вести переговоры именно с ним. Толстый обратился с вопросом, может ли занять здесь 4-е место, на что в ответ последовало какое-то мычание. Тогда, сообразив, что имеет дело с иностранцем, толстый начал последовательно предлагать тот же вопрос на немецком, французском, английском, итальянском и еще, кажется, на 5-ти языках, что меня сразу крайне заинтересовало. Обретя, наконец, национальность лежащей наверху личности, толстый разменялся с нею несколькими взаимными любезностями и водворился в нашем купе. В это время зажгли газ, и все наши физиономии осветились достаточно для взаимного наблюдения, а главное для возможности читать, чем я и воспользовался, уткнувшись в излюбленную «Петербургскую газету». Прочитав две-три статьи, я стал чувствовать то известное неудобство, которое ощущается, когда кто-нибудь посторонний смотрит на тебя в упор, в чем и убедился, отложив газету. Толстый господин весьма внимательно меня рассматривал. Я закурил и стал также глядеть на него. Это продолжалось минут 20 с перерывами. Вдруг весьма неожиданно толстый господин извинился и весьма учтиво заметил: «Скажите, пожалуйста, Вы, вероятно, очень музыкальны?» Я положительно обалдел от такого неожиданного вопроса-комплимента и ответил что-то вроде того, что я действительно люблю музыку. «Нет, Вы не только любите ее, но и занимаетесь ею специально, вероятно, изучаете теорию музыки, впрочем, это, вероятно, у Вас в семье наследственно, ваша мать также весьма музыкальна». Я решил, что «господин любит поболтать», и решил односложными ответами вполне это ему предоставить. Однако дальше последовало следующее: «Скажите, Ваш отец, вероятно, был военный, но исполнял службу чисто гражданскую?.. Вы родились где-нибудь на севере, вернее всего в Финляндии?.. Поступили на военную службу против желания, что обусловилось воспитанием с малых лет в военном заведении?..»