Будучи от природы довольно брезгливым и хотя <бы> наружно чистоплотным, это входило и в круг моих требований от женщины, и отсутствие подобной черты могло бы изменить даже нарождающееся чувство. Отсутствие же знаний и начитанности при наличии ума побуждали меня всегда к «развиванию» беседами и книгами, что составляло для меня почти всегда добрую половину сути увлечения.
В бытность мою на Кавказе летом 1906 года у меня завязался роман более серьезный и оставивший довольно глубокие впечатления на мою последующую жизнь и целый рой бесспорно лучших воспоминаний своей молодости. Увы, к сожалению, я в 24 года должен по весьма многим причинам считать свою молодость как нечто уже прошедшее, по крайней мере ту молодость, как ее понимает большинство.
Итак, я, как это принято называть, «влюбился».
Я вошел в театр Лермонтовской галереи в начале июня во время первого акта оперы «Русалка», дабы посмотреть, как Богданов станцует трепака, и, не садясь в кресло, стал в конце зрительного зала в проходе. Действие уже шло, и потому в зале была полутьма. В проходе постоянно торчала публика, и потому я вовсе не обратил сначала внимания на стоящих рядом, но минуту спустя начал рассматривать стоящую вблизи барышню. Это была светлая блондинка среднего роста, тоненькая и стройная, как пальма, замечательно хорошо сложенная и весьма скромно одетая в голубое платье directoire[69] и белой соломенной шляпе. Сцена уже потеряла для меня всякий интерес, и я ничего не видел и не чувствовал, кроме музыки Даргомыжского и какой-то непонятной силы притяжения к этой незнакомой особе. Рассматривая ее тонко очерченный задумчивый профиль, я как-то совмещал его с звуками этой музыки, и получалась какая-то странная и красивая иллюзия. Когда упал занавес и зал осветился, то я невольно встретился с ней взглядами и рассмотрел пару прелестных, темно-серых глаз с глубоким, как море, и меланхолическим взглядом. Во время антракта она вышла в сад, я пошел за ней и сразу же обратил внимание на удивительную, особого рода грацию походки и движений, грацию, развиваемую сценой и особенно отличающую танцовщицу. Сделав два круга по полной публикой главной аллее цветника, она вошла за сцену и исчезла за дверью одной из уборных… Итак, значит, я был прав, решив, что она имеет какую-то связь с театром, хотя и не видел ее никогда на сцене, бывая почти ежедневно в театре. В этот вечер я, несмотря на долгие поиски, вторично ее уже не нашел и, сказав вслух «ну и не надо, наплевать», пошел с Богдановым ужинать. Черты ее профиля и этот чудный взгляд не вылезали у меня из головы несколько дней, но все же я отнюдь не предполагал в этом начала романа.
Несколько дней спустя, сидя во 2-м ряду кресел, я слушал «Евгения Онегина»; шла 4-я картина (бал у Лариных). Каково же было мое удивление, когда при первых аккордах мазурки из-за кулис вылетели 4 пары и в первой паре с Богдановым — «она».
Я знал хорошо, что из числа балетных артистов на группах были только Г. П. Богданов, М. Ф. Тистрова и И. И. Чекрыгин, а в танцах в несколько пар они разбавлялись наиболее подходящими экземплярами из хора и драматической труппы. Это еще более заинтриговало меня относительно ее профессии, тем более что мазурку эту она танцевала как бы на положении солистки относительно других танцевавших; и проделала все фигуры отнюдь не хуже любой солистки балета и вместе с Богдановым сорвала хорошие аплодисменты (в которых, конечно, и я принял «живейшее участие»). После мазурки я моментально бросился на сцену и, ухватившись за Богданова, начал с лихорадочной поспешностью расспрашивать, кто да откуда взялась особа, с которой он танцевал, на что получил самый апатичный ответ: «А черт ее знает, кто она и откуда взялась, сейчас же только режиссер уговорил ее танцевать и познакомил со мной…»
На этот раз я уследил-таки, когда она по окончании оперы вышла из театра в компании 2-х хористок и нескольких музыкантов оркестра. Я с Богдановым шел сзади них и видел, что они свернули в один из маленьких переулков Теплосерной улицы. В течение следующей недели я несколько раз встречал ее около театра и один раз в магазине, где она покупала красное вино. Мы несколько раз смотрели друг на друга в упор — по-видимому, она заметила, что я хожу постоянно сзади как тень.
Наконец, 17 июня, в этот памятный для меня день, Богданов уговорил меня поехать с ним за компанию в Железноводск, где опять шла «Русалка» и он должен был танцевать. Я сначала не хотел было ехать, но потом надумал. В Железноводске, шатаясь за кулисами и по уборным, я обратил внимание на сложенную в одной из уборных солидную кучу провизии, водки, вина и пр. Оказалось, что компания артистов и музыкантов собралась по окончании оперы подняться на вершину Бештау и, предполагая пробыть в этой экскурсии всю ночь, приготовила себе сие пропитание. В следующем антракте Богданов заявил мне, что собирается веселая компания более 20 человек и что приглашают и его и меня. Я сказал, что я еще с ума не сошел, чтобы в эту адскую темень карабкаться на такую страшную высоту, и наотрез отказался. Но, соблазненные видом вина и закусок, мы с ним порешили купить себе тоже и отправиться по приезде в Пятигорск на какую-нибудь местность «поприродистее» и там посидеть до восхода солнца. А посему во время последнего акта оперы я отправился в торговую часть курорта и приобрел вина, сыру, фруктов и прочего. Возвращаясь обратно, я подле самого входа на сцену чуть-чуть не наткнулся в темноте на что-то белое, что по рассмотрении оказалось моей блондинкой. В это время опера уже кончилась и переодевшиеся артисты выходили со сцены и собирались в кучку с веселыми перекликиваниями друг друга по именам и прозвищам за невозможностью рассмотреть в темноте лица.
Вышел Богданов, и мы сели и закурили в ожидании, пока компания бештауцев снимется с якоря. «Так мы не пойдем с ними?» — «Конечно, нет… послушай, а узнай-ка, пожалуйста, что вот эта барышня в белом тоже идет?» Я слышал, как Богданов подошел, поздоровался и спросил ее, собирается ли и она, а она ответила: «Да, сестра идет и меня уговорила». В этот момент мне показалось, что нет ничего прелестнее, как в такую дивную ночь подняться именно на Бештау, и я, подойдя к Богданову, начал ему описывать все прелести восхода солнца и вида на снеговую цепь и заявил, что, пожалуй, не пойти ли и нам… Он расхохотался и вместо ответа схватил меня под руку и, подтащив к ней, познакомил меня с ней, ее сестрой и еще несколькими хористками и музыкантами. Через 55 минут мы всей компанией в числе двадцати шести душ двинулись, растянувшись тройками и парами, за двумя музыкантами, шедшими впереди и знавшими дороги подъема. Сначала я шел в кучке с ней, ее сестрой и еще несколькими, но версты через две мы отделились и шествовали вдвоем под руку. Я чувствовал себя на 27-м небе и не отходил уже от нее ни на шаг в течение всей экскурсии, то есть до 8 часов утра. В середине подъема, в ресторанчике «Орлиная скала», мы сели за отдельный столик, пили вино и нарзан и болтали вовсю. Далее шли почти все уже попарно со свечами, с самодельными абажурами от ветра и сильно растянувшись. Роскошная южная звездная ночь, одуряющий запах диких роз и красиво разбросанные огоньки свеч по склону красивейшей горы Северного Кавказа… Право, более подходящей обстановки для того, чтобы влюбиться, трудно даже представить!..
В весьма короткое время из разговора я убедился, что имею дело с девушкой весьма неглупой, начитанной, музыкальной (она окончила гимназию и в данный момент уже два года училась в консерватории по классу пения и служила в хоре Императорской Русской оперы в Петербурге). На Кавказе сестра ее (тоже хористка Мар<иинского> театра) служила летом в здешней оперной труппе, она же сама приехала только отдохнуть и посмотреть Кавказ. Около 3-х часов мы были уже на вершине и, расположившись в крошечном домике, громко именующемся гостиницей и кафе «Бештау», пили вино и закусывали, держа колбасу и огурцы в руках и запивая вином из горлышка бутылки. Комично было разочарование одного альтиста, который, притащив на себе наверх целую четверть водки, узнал, что в оном «кафе» водка продается в запечатанной посуде по казенной цене! Вся эта экскурсия была удивительно веселая: комические кунштюки[70], хохот и пение не прекращались ни на минуту. В 4-м часу начался восход солнца, и мы увидели поистине неописуемую картину. Красный шар солнца вылез с востока почти моментально, и раскрылась грандиозная панорама, на 200 верст вокруг видимая простым глазом. Пятигорск, Ессентуки и Кисловодск казались маленькими кучками какого-то белого мусора. За Кисловодском высилась белая громада Эльбруса, а влево от него, как на ладони, вся цепь снегового хребта и на левом фланге окутанный легким туманом Казбек. Около часа стояли мы неподвижно и молча, очарованные этой невиданной картиной, и долго еще не хотелось опускаться вниз. В пятом часу утра мы начали спускаться (что оказалось гораздо труднее, чем подниматься), но все же около 8-ми часов благополучно дошли до железноводского вокзала.